Софи Макинтош - Синий билет [litres]

– Спи, – проговорил он, держа малышку на руках. – Когда отдохнешь, сможешь принять приятный горячий душ и наконец как следует вымыться.

Меня охватила паника. Он не положил ее на кровать, а вышел с ней за дверь, но я уже проваливалась в пустоту, из меня как будто выкачали весь адреналин.

Ночью я проснулась в одиночестве. Я стала дубасить в дверь и звать дочурку, но никто ко мне не пришел. Я попыталась открыть окна, я сбросила все с кровати, заглянула под нее, потом зарылась лицом в подушку и завыла. Мой живот, все еще увеличенный, был единственным доказательством ее существования. Как и боль, все еще терзавшая мое тело.

Комната была оборудована санузлом, и я доковыляла до него. Мне было больно писать, я широко расставила ноги на желтоватом кафеле. Рядом с зеркалом стояла вазочка с засыхающими гвоздиками. Я уже устала от этих жалких потуг приукрасить смерть и уродство. Мне показалось, что я слышу вдалеке детский плач, очень тихий, но, может быть, это гудела электрическая лампочка в патроне, а может быть, это урчал кондиционер. Мое тело знало, что это не Нова. Мне пришлось ему поверить, поверить в то, что, как уверяло меня мое тело, это плакала не моя дочурка, запертая без меня в комнате. Я не могла позволить себе расклеиться. Я приказала себе быть острым ножом. Мне надо было найти отсюда выход и вернуться к ней.

На следующий день пришел доктор А. Я запретила себе радоваться его приходу. Он отвел меня в другую комнату. Там стояли два стула, обитые красным винилом, квадратный столик, кухонная стойка с горячей тарелкой и дымящимся кофейником и выложенными аккуратным рядком печенюшками. Комната была длинная, но мебель в ней занимала лишь треть площади, позади нас зияла пустота, словно предназначенная для зрителей. Я представила себе, как это пустое пространство заполнили стульями для участников конференции, посвященной моей развращенности, на которой решалась моя дальнейшая судьба.

Я как будто снова тонула в своем горе. Нова.

– Где она? – спросила я у доктора А, но он сделал вид, что не услышал меня. Он взял стул, сел, широко расставив ноги, а я села напротив. Потом подался вперед и сдвинул в сторону столик, так что нас теперь ничего не разделяло. Он вел себя так непринужденно, что меня это встревожило. Я по крупице извлекала информацию из ситуации, из всего, чем можно было воспользоваться.

– Красивый сегодня день, – произнес он, выглянув в окно.

На столике лежал длинный черный волос. Я уставилась на него, гадая, чей бы он мог быть. Доктор А глядел на меня с безучастным любопытством. Интересно, подумала я, он и сейчас может предсказывать мои поступки, если существует алгоритм поведения женщин вроде меня? И еще подумала, сколько женщин вот так же сидело перед ним за этим столиком.

Без тупой тяжести Новы в моем животе я уже ощущала себя какой-то кривобокой. Вот как оно бывает, когда что-то удаляют из твоего тела. Я плакала не таясь, но беззвучно. А что еще могло бы сделать мое тело – только источать влагу, переживая шок разлуки.

Я хотела, чтобы мне вернули моего ребенка. Я хотела иметь белый билет и все, что он собой олицетворял. Я хотела свернуться калачиком на заднем сиденье автомобиля, который увез бы меня в безопасное место. Я хотела, чтобы из меня воссиял материнский инстинкт, неугасимый, неоспоримый, как свет. Я бы сотворила немыслимое ради нее. Разве это не доказывает кое-что? Но доктор А смотрел на меня, как бы говоря: не подобает таким, как я, иметь подобные чувства, он смотрел на меня, как на собаку, которую кто-то пытается научить говорить.

– Тебе стоит разобраться в себе, – произнес он с легким упреком.

Он подошел к кофейнику и вернулся с подносом, на котором стояли две полные чашки кофе и молочник.

– Вот, выпей, – он передал мне чашку. – Теперь тебе опять можно кофе.

Но я не притронулась к чашке. Из сиденья моего стула торчал поролон, и мои пальцы впились в него. В окне виднелся синий океан на горизонте.

– Где она? – снова спросила я.

Доктор А поставил чашку на столик.

– Тебе интересно узнать, что в твоем доме уже живет другая женщина? Она переехала в город и приняла ту жизнь. Она благодарна за дарованную ей свободу, на что ты оказалась не способна. Она ходит на прием к врачу точно так же, как ты. Она носит свой медальон и дорожит им.

А в другой жизни, продолжал он мне объяснять, я бы устала от Р. Я продолжала бы работать. И встретила бы человека, о котором мне хотелось бы заботиться, а он заботился бы обо мне, и мы бы создали домашний очаг. Не белобилетную семью, конечно, но все же семью.

Или вот вариант: мне не удалось встретить никого, кого я полюбила бы настолько, чтобы захотеть создать с ним семью, но меня бы все устраивало. У меня получился бы домашний очаг другого рода. Я бы много путешествовала, у меня были бы потрясающие романы. И умерла бы я одна, старая и довольная, в своей постели.

– Ты могла бы обрести такое вот счастье, – заметил доктор А.

– Но мне бы пришлось каждый день жить с этим темным чувством, – отрезала я. – Ощущая тяжесть в животе. Думая об этом постоянно.

– Ну да, – согласился доктор А. – Тебе бы пришлось носить в душе это бремя, но может быть, в один прекрасный день оно бы исчезло. И ты бы о нем забыла.

– Я бы не забыла.

– Ну, гарантий никто дать не может.

– Или оно бы обострилось, – возразила я. – И затмило бы все остальное.

– Возможно, – кивнул он. – Возможно, оно бы обострилось.

– Но теперь это уже не имеет значения. Теперь имеет значение только Нова. – Я встала, но он жестом усадил меня обратно.

– Не перенапрягайся, – заметил он. И продолжал разглагольствовать о пустяках, о том, что Р живет в своей чистенькой квартире на высоком этаже – и иногда вечерами он наливает себе виски в толстостенный стакан и после трех или четырех порций начинает бесцельно бродить по округе. Я оказалась права: у него новая женщина-белобилетница. И может быть, в том, что она появилась в его жизни, была моя вина. Это я могла его надоумить.

– У него будет ребенок, и он будет возить его в коляске, – резюмировал доктор А. – Только это будет не твой ребенок.

В его интонации я не уловила жестоких ноток. Ему это было не нужно. Он просто излагал факты.

– А что будет с Новой? Она здорова? – спросила я. Ни о чем другом я не могла думать.

Он вздохнул.

– Ты должна наконец понять, что Новы больше не существует. Ты больше ее никогда не увидишь. Ее отдадут кому-то более пригодному, в настоящую семью, настоящей матери. Настанет день, и она получит свой билет на лотерее. Еще очень рано судить о том, какого цвета. Я этого еще не знаю. А ты не узнаешь никогда.

Я рассмеялась, и мой смех прозвучал так, словно меня душили. Мне это казалось невозможным: что мы с ней никогда не увидим друг друга, хотя нас уже связывало множество нитей, и ее боль была моей болью, и ее плач вызывал прилив молока в моих грудях, и я беспокоилась о ее нуждах. Я закрыла глаза, снова открыла, пытаясь удалить этот эпизод, стереть его из памяти.