Элис Бродвей - Вспышка

Я вздрагиваю, подумав о маме. Той ночью, когда я родилась, ей было так плохо, так одиноко.

– Многие из нас помнят, как Руфь приходила к молодым матерям, утешала и успокаивала малышей, укачивала плачущих детей и обнимала молодых родителей. Я помню день, когда Руфь принесла мне шоколад. – Тания широко раскрывает глаза и улыбается. В ответ мелодия немного меняется, становится яснее. – То был единственный раз в моей жизни, когда я попробовала шоколад. Ни до, ни после того случая я его не видела. Уверяю вас, если бы мне в руки попал хоть кусочек шоколада, я бы им не поделилась. – Она пожимает плечами, и по кругу пробегает тихий смех. – Однако Руфь с радостью делилась всем, что у неё было. Истинным счастьем надо делиться – так считала Руфь. Такой я её и запомню – щедрой, готовой делиться, всегда исполненной добра и мудрости. Принцесса с морщинистой кожей.

Я изо всех сил сдерживаю слёзы. Руфь сделала всё, чтобы мне позволили остаться в городе. Никто, кроме неё, не верил, что во мне есть добро. И теперь она умерла. Пение становится громче, руки взмывают вверх, открытыми ладонями к Руфи: отдавая, принимая… всегда отдавая, без колебаний.

– Касия, принеси её кошель.

Касия берёт с тела кожаный мешочек и передаёт Тании, взвесив его в руках. Мешочек конечно же пустой – взрослые не собирают камней, но я не могу представить Руфь, совершившей неправедный поступок, даже когда она была совсем юной.

– Руфь была очень доброй. Её история прекрасна и чиста, и мы прощаемся с ней. Руфь уходит по дороге света, не отягощённая злом, которое преследовало её до последних дней.

Тания распускает завязки на мешочке и переворачивает его. Пустой мешочек передают из рук в руки. Некоторые прижимают его к груди, другие подносят к губам.

– По старой традиции мы приветствуем новую жизнь даже перед лицом смерти. И потому, с благословения старейшин… – Тания смотрит на меня и идёт в мою сторону: – Это тебе, Леора. Мы знаем, что Руфь считала тебя своей младшей сестрой. – Она вкладывает мешочек в мои открытые ладони. – Мы передаём тебе надежды Руфи и уверяем, что будем любить тебя так же, как любили Руфь. Она бы этого хотела.

Я не знаю, что сказать. Это огромная честь и священный дар. Я чувствую себя частью города даже сильнее, чем два дня назад. Меня приняли по-настоящему. Мне не только разрешили остаться в Фетерстоуне, но и позволили как равной участвовать в традициях и древних обрядах. Мне, отмеченной, из стана врагов, позволено искупить грехи. Я крепко держу мягкий кожаный мешочек, и он уже оттягивает мне руки – он полон. Полон надежд. Окружающие надеются, что я приму их верования и подчинюсь правилам и обрядам. Меня как будто заманили подарком в клетку, и, пока я собираю в мешочек камни, чтобы заплатить выкуп, я останусь в рабстве. Я держу кошель осторожно, как живое существо.

Тания, выступая вперёд, громко произносит:

– Руфь! Наша мать, сестра, подруга! Мы провожаем тебя в иной мир. Мы отпускаем тебя с нашим благословением и уверенностью, что в твоём новом жилище трава будет зелёной, вода – чистой, а солнце согреет тебя теплом своих лучей.

С каждым словом Тании мы всё выше поднимаем руки, открытыми ладонями к небу, и наконец застываем в тишине. Наши руки смотрят в небо, наши сердца разбиты от горя.

И в это мгновение, когда жизнь и смерть смешались, тишина разлетается, как осколки разбитого зеркала.

В город возвращаются всадники.

Это чудо, иначе и не скажешь, – прощальный подарок от Руфи. Еда. Мы садимся, не сходя с места, и едим. У меня в глазах стоят слёзы, и я не знаю, плачу ли я по Руфи, радуюсь ли, что сейчас поем.

– Выпьем за Руфь! – восклицает кто-то.

Семьи усаживаются тесными кружками и принимаются за еду. Некоторые встают на колени рядом с телом Руфи и высоко поднимают чаши с вином.

У меня в руках сыр и хлеб. Самый настоящий сыр! Я откусываю хрустящую корочку и вдыхаю нежный аромат. Под корочкой хлеб мягкий и сладко-солёный, наполненный пузырьками воздуха. Неподалёку Сана, предводительница охотников, снимает шляпу и встряхивает локонами. Тания что-то тихо говорит ей – наверное, рассказывает, что у нас произошло. Я ищу в душе воспоминания о том, как я злилась, узнав, что пустые грабят Сейнтстоун, и отстранённо думаю, напали ли всадники на больницу. Сейчас это совершенно не важно. Меня захлестнула благодарность к охотникам. Они рисковали, были готовы жертвовать собой, чтобы привезти нам – и мне! – еды.

В свете костра Сана находит меня взглядом и приветственно кивает. Мамина лучшая подруга. Они были как мы с Верити, только Сана не предавала Миранду.

Когда все едят, удобно устроившись у костра и весело переговариваясь, всадники привязывают лошадей и подходят к огню. Кто-то встаёт и разливает вино в подставленные стаканы. На лицах расцветают улыбки, с губ срываются слова искренней благодарности.

Ночью я сплю плохо, как часто со мной бывает, то и дело просыпаюсь. Короткие сны, как кусочки мозаики, не складываются в общую картину.

У меня в руках холодная склянка. Я встряхиваю её, но чернила и растительное масло никак не хотят перемешиваться. Я снова резко встряхиваю склянку, и она выскальзывает у меня из рук. Среди осколков на полу лужицы чернил и масла по-прежнему стынут отдельно, чёрные и жёлтые капельки стремятся прочь друг от друга. Пытаясь собрать осколки, я натыкаюсь пальцем на острый край – кровь течёт на пол, и капли чернил, масла и крови сплетаются в крошечный водоворот, будто так и было предназначено.

Галл будит меня утром, тряхнув за плечо. Я медленно просыпаюсь, не сразу понимая, что происходит.

– Отец говорит, что тебе нужно идти в Дом старейшин. За тобой прислали. Завтракать будем, когда ты вернёшься.

Завтрак. Какое до неприличия прекрасное слово! Я торопливо натягиваю одежду и спешу в центр города, протирая по пути глаза. Интересно, зачем я понадобилась старейшинам, да ещё в такую рань? Дверь Дома старейшин полуоткрыта, и, вежливо постучав, я вхожу, не дожидаясь ответа.

От горячего, острого запаха свежесваренного кофе едва не слезятся глаза. Когда пищи почти нет и приходится довольствоваться малым, знакомые ароматы забываются. Запах жареных кофейных зёрен пьянит, у меня – сколько бы я ни напоминала себе об осторожности – кружится голова.

Когда я вхожу в комнату, то первым делом замечаю не собравшихся за столом старейшин, а блюдо с печеньем и булочками посреди стола. Выпечка не самая свежая, булочки помяты, печенье раскрошилось, но я узнаю эти лакомства где угодно – они из булочной, в которой работает Себ, брат Верити. Я словно переношусь в дом Верити, где мы столько раз сидели все вместе на кухне, вижу Себа – он улыбается и подаёт мне шаль, предлагает взять с собой печенье. Аромат свежего хлеба напоминает, как каждое утро по дороге в студию чернильщика я проходила мимо той самой булочной и заглядывала в окно, отыскивая Себа. Эти воспоминания для меня священны. Я не хочу ими делиться. Это только моё прошлое, и в Фетерстоуне ему не место.