Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

– А, – сказал Шкет. – Конечно. Я его знаю. Мы с Флинтом как-то ночью его сюда провожали.

– Флинт… – Она поразмыслила, и эти размышления пресекли его речь, а потом она кивнула.

– Капитан Кэмп? – пришлось произнести трижды, прежде чем капитан обернулся. – Это моя подруга Ланья Колсон.

– Поскольку тут все беседуют с теми, о ком прочли в газетах, – сказала Ланья, – пожалуй, уместно будет сказать, что я читала о вас.

– Э … – неуверенно улыбнулся капитан.

– Я одно время жила у Роджера, – сказала Ланья; Шкет счел, что реплика довольно-таки притянута за уши.

Но капитаново «Да?» полнилось облегчением.

Видимо, Ланья знала, что делает.

– А куда делся Роджер? На него непохоже – все устроить, а самому не явиться.

– Он наверняка вернется, – сказал капитан. – Ни секунды не сомневаюсь. Он обо всем договорился с этой дамой на кухне…

– Миссис Альт?

– …да. И она накрыла неплохой стол. Не знаю, куда Роджер делся. Я надеялся, что он будет вовремя. У меня нет дара к раутам. И я не знал, что придете все вы. Роджер, впрочем, сказал привести двадцать или тридцать друзей, да? Но. Короче. Ну…

Длинная терраса упиралась в патио.

На каменных плитах поставили два стола.

Пламя подсинивало медные днища полудюжины жаровен.

Тарелки бумажные. Вилки пластмассовые. А салфетки льняные.

Большинство гостей тоже переместились с террасы в патио.

– Угощайтесь, не стесняйтесь. – Эрнестина по-дирижерски взмахнула руками. – Вон там бар. Эти джентльмены, – (один бармен – молодой черный, другой – пожилой белый, оба в двубортном и синем), – нальют вам выпить. Вон в тех двух бочках пиво. Если хотите баночного, кулер у нас, – она показала большим пальцем; двое в толпе засмеялись, – набит под завязку. – И, понизив голос, обратилась к тем, кто был поблизости: – Не хотите поесть?

– Еще б, – ответил Откровение.

– Да, мэм, – это Паук.

В тот день нормальной трапезы в гнезде не состряпали.

– Капитан Кэмп, – говорила между тем Ланья, – это Флинт. Флинт, это капитан Кэмп.

– Ах да. Мы же знакомы.

– Правда? – Удивление у нее получилось совершенно восторженное и совершенно искреннее. (Если за ней записывать, подумал Шкет, ее слова растворятся в бессмыслице, как фонетическая запись звуков, что издают Джун или Джордж.) – Тогда я могу вас оставить и чего-нибудь поесть, – и она отвернулась.

(– Итак, – сказал капитан Кэмп. – Что ж. Чем занимались после той нашей встречи?

Флинт сказал:

– Да ничем. А вы чем?

Кэмп сказал:

– Да тоже особо ничем.)

Ланья пробилась сквозь толпу обезьян с Тарзаном:

– Эй, пошли, хочу вас кое с кем познакомить. Нет, я серьезно, пошли, – и выдернула из толпы Джека-Потрошителя с Вороном, а поперед них погнала миниатюрного черного Ангела. – Доктор Уэллмен, вот вы из Чикаго! Познакомьтесь, это Ангел, Потрошитель и Ворон.

Она немножко с ними постояла. Шкет послушал, как беседа завязалась, застряла и наконец выровнялась диалогом (во всяком случае, между Ангелом и доктором Уэллменом) о чикагских досуговых центрах, про которые Ангел вроде как утверждал, что они «нормальные, слышь. Мне правда было по кайфу», – а доктор Уэллмен любезно возражал, что «организованы они неважно. Во всяком случае, те, что мы инспектировали».

– Эй, Шкет.

Шкет обернулся.

Пол Фенстер качнул ему бумажной тарелкой.

– Ой, привет!.. – заулыбался Шкет, сам поражаясь, до чего рад знакомому лицу.

– Возьми поесть, чего ты? – сказал Фенстер и удалился в прореху между двумя другими лицами, пока Шкет неловко пережевывал слова, которые хотел произнести.

Он жалел, что не пришел Тэк. И что пришел Фенстер.

Невдалеке – улыбка до него долетела – прошла Ланья. А еще до него долетело, как она уговаривает мадам Браун:

– Работай, работай, работай! – шепотом.

Замотавшись в поводок, мадам Браун обернулась и промолвила:

– Сиам, это мой ужасно близкий друг Эверетт Форест. Сиам был моим пациентом, Эверетт.

Эверетта Шкет обычно наблюдал у Тедди в лиловой ангоре. Сегодня Эверетт надел темно-синий блейзер и серые трикотажные штаны.

Где-то у дальнего края патио Ланья обеими руками держала бумажные тарелки, готовясь к раздаче. Над ее серебристым подолом заволновалась бирюза – всползла было выше, но опала, как ленивая лава-лампа. Шкет направился было за тарелкой, но вдруг вспомнил про Денни, заозирался, ища его…

– Я спросила Роджера, нельзя ли мне…

Шкет обернулся.

– …в группу встречающих, – (это недовольная Тельма в парче до пят), – поскольку опасалась, что иначе мне не удастся с вами поговорить. Я хотела сказать, сколько удовольствия мне доставили «Медные орхидеи». Но сейчас… оказывается… – темные глаза, по-прежнему несчастные, опустились и поднялись, – это очень трудно.

– Я… спасибо вам, – ответствовал Шкет.

– Трудно хвалить поэта. Скажешь, что работа у него мастерская, – он все перевернет с ног на голову и объяснит, что его интересуют только живость и спонтанность. Скажешь, что его работа кипит жизнью и стихийностью, – выяснится, что он главным образом был увлечен решением некой технической задачи. – Она вздохнула. – Мне они доставили массу удовольствия. И за вычетом немногочисленных вежливых фраз, никакой лексикон не может хоть сколько-нибудь подлинно это удовольствие описать. – Она помолчала. – А со мной уже давно особо и не случалось ничего подлиннее ваших стихов.

– Ешкин кот! – сказал Шкет. – Спасибо!

– Хотите выпить? – в паузе предложила она.

– Ага. А то. Пошли выпьем чего-нибудь.

Они направились к столу.

– Я написала – и издала – два романа, – продолжала Тельма. – Вы о них, скорее всего, не слышали. Но ваши стихи – особенно первые четыре, «Элегия» и последние два, перед длинным и разговорным, которое в размер, – возымели на меня примерно то действие, какого я бы хотела от собственных книг. – Тут она взяла и рассмеялась. – В некотором роде ваша книга меня обескуражила: я видела, как действуют ваши стихи, и в известной мере постигала, отчего зачастую так не действует моя проза. Я завидую глубине ваших густых и ясных описаний. И вы орудуете ими естественно, как речью, обращаете ее на что попало… – Она покачала головой, она улыбнулась. – Я умею лишь подбирать эпитеты – наполнять их смыслом читатель должен сам: прекрасный, или, допустим, восхитительный, или чудесный…

Шкет рассудил, что все они подходят – во всяком случае, ей; восторг его обуревал невероятный. Но, сдерживая этот восторг (черный бармен налил ему бурбон), он испытывал чарующий зуд, блаженный нарастанием, как чих – освобождением.

К столу, перебирая пальцами в кармане рубашки, подошел Денни:

– Эй, показать кое-что?

Шкет и Тельма посмотрели.

И у дальнего края патио платье Ланьи всплеснуло оранжем и золотом. Те, с кем она говорила, удивленно попятились. Она оглядела себя, рассмеялась, поискала взглядом, нашла Шкета и Денни и послала им воздушный поцелуй.