Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

Шкедт кивнул – не столько подтвердил, сколько предложил продолжать.

– Она образует декорации, а также творит некое настроение или ставит вопрос. Или я вчитываю слишком нагло?

– Чего? Не, нормально.

– Так или иначе, Роджер высказал идею: давайте спросим молодого человека, не хочет ли он эти стихи напечатать?

– Чего? Не, нормально. – Пунктуация та же, но у каждого слова – совсем иная длительность, и ударение, и интонация. – То есть это бы… – Улыбка расщепила напряжение, которое стягивало его лицо. – Но он же их не видел!

– Я ему на это указал. Он ответил, что полагается на мое воодушевление.

– Вы настолько воодушевленно говорили? Может, он просто хочет что-нибудь напечатать в газете?

– Это я ему тоже предложил. Нет, он хочет выпустить книгу и распространить по городу. Хочет, чтоб я раздобыл у вас копию стихотворений и название.

Раздался шум – это из тела вышло все дыхание. Шкедт провез рукой по стойке. Сердце стучало громко, сбивчиво, и хотя он вроде бы не потел, по пояснице сбежала капля, замерла на цепочке…

– Вы, наверно, очень воодушевленно говорили… – и покатилась ниже.

Новик отвернулся к своему бокалу:

– Поскольку это предложил Роджер, а вы, я так понимаю, готовы согласиться, давайте я скажу абсолютно честно: я с удовольствием проглядел ваши стихи, с удовольствием послушал, как вы читаете; над языком – во всяком случае, судя по тому, как вы их правите, – вы немало поработали. Но я с ними прожил совсем недолго и не могу решить, насколько они, за неимением простого слова, хороши. Вполне вероятно, если б я наугад взял их и прочел в книжной лавке, и притом очень внимательно прочел, меня бы в них почти ничего не заинтересовало.

Шкедт насупился.

– Вы говорите, что пишете всего несколько недель?

Шкедт кивнул, по-прежнему супясь.

– Удивительно. Вам сколько лет?

– Двадцать семь.

– Погодите-ка. – Мистер Новик отодвинулся. – Я-то думал, вы гораздо, гораздо моложе. Я бы решил, вам лет восемнадцать-девятнадцать и вы почти всю жизнь проработали в деревне.

– Нет. Мне двадцать семь, и я где только не работал – в городе, в деревне, на судне. А это тут при чем?

– Абсолютно ни при чем, – засмеялся Новик и выпил. – Совершенно ни при чем. Я с вами встречался всего пару-тройку раз, и было бы безусловным нахальством полагать, будто я вас знаю, но, если по-честному, я думал о том, как вы отнесетесь к подобному повороту. Двадцать семь?..

– Я был бы рад.

– Очень хорошо, – улыбнулся Новик. – И вот к какому решению я пришел: в мире выходит так мало стихов, что не годится мешать тому, кто хочет опубликовать еще. Раз вы старше, чем мне казалось, дело даже упрощается. На мне меньше ответственности. Вы поймите, я ведь на самом-то деле ни при чем. Это мистер Калкинз предложил. Не подумайте обо мне дурно, но я его поначалу отговаривал.

– Потому что вы считаете, что мои стихи недостаточно хороши?

– Потому что обычно Роджер не публикует поэзию. Его сносит в сенсационность – зачастую ненароком. У сенсаций с поэзией ничего общего. Но ваши стихи не сенсационны. И по-моему, он не планирует раздувать из них сенсацию.

– Знаете, я только что разговаривал с другим поэтом – ну, который давно пишет, у него книжка вышла, все такое. Публиковал стихи в «Поэзии». И еще в каком-то журнале… в «Нью-Йоркере». Может, мистер Калкинз захочет и его тексты посмотреть?

– Вряд ли, – сказал мистер Новик. – И пожалуй, во всей этой истории таково мое единственное возражение. Как вы хотите назвать книжку?

Спину свело почти до боли. Распуская мускулы, Шкедт почувствовал неуют в кишках – симптом страха. Разум был остер и блистал. Двоих мужчин, затянутых в кожу, что беседовали в углу, женщину в рабочих сапогах, что выходила из мужского туалета, Фенстера и Люфера, что всё сидели в кабинке, бармена, что облокотился на стойку поверх полотенца, Шкедт осознавал так же четко, как Новика. Подтянул тетрадь себе на колени, посмотрел. Сосчитав до семи, поднял голову и сказал:

– Я хочу ее назвать… «Медные орхидеи».

– Как, еще раз?

– «Медные орхидеи».

– Два слова, и все?

– Именно. Просто «Медные орхидеи».

– Очень хорошо. Мне нравится. Я… – Тут лицо у Новика переменилось; он рассмеялся. – Это правда хорошо. И с чувством юмора у вас порядок!

– М-да, – сказал Шкедт. – Потому что я считаю, нужно иметь медный лоб, чтоб выкинуть такой кунштюк. Я – и сборник стихов? – И тоже рассмеялся.

– Да, мне очень нравится, – повторил Новик. – Надеюсь, все получится. Может, мои сомнения окажутся беспочвенными. Принесите нам копию текстов – в ближайшие дни, когда угодно.

– Не вопрос.

Новик взял бокал.

– Пойду поговорю с Полом Фенстером. Он сегодня уехал от Роджера, хочу поздороваться. Ничего?

– Ага, – кивнул Шкедт ему вслед.

Затем снова посмотрел на тетрадь. Большим пальцем выдвинул скрепку авторучки из пружинки и еще посидел, глядя на обложку: щелк-щелк, щелк-щелк, щелк.

Вывел на картоне: «Медные орхидеи». И сам еле разобрал буквы в грязи.

Пролистав в конец (задержался на стихотворении под названием «Элегия», прочел две строки и торопливо пролистнул дальше), пережил знакомое ощущение: на странице, где уже писал, прислушиваясь к ритму внутреннего голоса, попытался было распялить внутренний гомон…

Обрушилось болью – боль и была; живот стянуло узлом, выпихнуло из легких весь воздух, и он закачался на табурете, хватаясь за стойку. Огляделся (только с закрытыми глазами), заглатывая по чуть-чуть. Все нутряное видение опустело пред образами славы, неизбежными и невыразимо сладкими, и он сидел, лыбясь и раззявив рот, тяжело дыша, вдавив пальцы в бумагу. Разодрал веки, иллюзорно запечатанные, и посмотрел на тетрадь. Взял ручку и торопливо записал две строки, а потом застрял на неявленном существительном. Перечитал – и его затрясло, и он принялся механически вычеркивать слова, пока не нащупал ниточку смысла от звука к образу; не хотелось чувствовать цепи. Они перечеркивали его и жгли.

Приносили боль – и никакого болеутоления.

И ошибочно нарекали ее чем-то иным.

Он записал другие слова (не вполне даже узнав последние пять), и тут мускулы спины опять резануло серпом, живот заколотился о край стойки, а внутри глазных шаров приключилась какая-то ужасная сияющая слепота.

Эти женщины, подумал он, эти мужчины, что прочтут меня через сотню лет, – они… но никакой предикат не закрепил фантазии. Он потряс головой и задохнулся. Ловя ртом воздух, попытался перечесть, что написал, и почувствовал, как рука поползла перечеркивать банальности, что высасывали всю энергию: «…рыть…». Вот тебе слово (глагол!), и он смотрел, как те, что стоят с флангов, вдруг забирают у слова остроту и оно теряет всю свою убийственную силу, становится дряблым и архаичным. Пиши; он шевельнул рукой (когда будешь переписывать, помни, постарался запомнить он, что эти закорючки – буквы «…тр…»), и нацарапал буквы, что приближались к звукам, которые грызли корень языка. «Оыннн…» – вот какой звук рвался из носа.