Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

Однажды я… на сей раз принесло свет; и страх в парке, воспоминания обо всех страхах, что марали и марали, точно время, точно грязь, стирали и страницу, и ручку, и стойку. Сердце колотилось, из носа текло; нос он вытер, попытался перечитать. Это что за каракули, с которыми слово между «…причина…» и «…боль…» не поддается расшифровке?

Ручка выскользнула, покатилась по стойке и упала. Он услышал, но продолжал хлопать глазами над своими загогулинами. Взял тетрадь, на ощупь закрыл обложку, и пол, ударив по ногам, швырнул его вперед.

– Мистер Новик!..

Новик, стоявший возле кабинки, обернулся:

– …да? – Лицо у него стало странное.

– Слушайте, заберите. – Шкедт сунул ему тетрадь. – Заберите сразу.

Новик взял ее, когда Шкедт отпустил.

– Ну, хорошо…

– Заберите, – повторил Шкедт. – Я закончил… – Он заметил, с каким трудом дышит. – В смысле, мне кажется, я уже закончил… поэтому, – (Тэк на диванчике поднял голову), – вы заберите с собой. Сразу.

Новик кивнул:

– Хорошо. – После краткой паузы поджал губы: – Что ж, Пол. Рад был повидаться. Я и надеялся, что ты опять появишься. Заходи поскорее, пока я не уехал. Было очень приятно с тобой беседовать. Наши разговоры открыли мне глаза. Ты многое мне рассказал, многое показал – и в городе, и в стране. Беллона очень гостеприимна. – Он кивнул Тэку: – Рад был познакомиться. – Еще разок глянул на Шкедта, а тот сообразил, что во взгляде этом была тревога, лишь когда Новик с тетрадью под мышкой уже уходил прочь.

Тэк ладонью похлопал по диванчику.

Шкедт сел; на полпути ноги подогнулись, и он упал.

– Ну-ка шкету еще один горячий бренди! – заорал Тэк так громко, что люди заоборачивались. В ответ на гримасу Фенстера Тэк лишь потряс гримасничающей башкой: – Он в норме. Тяжелый выдался день. Ты нормально, шкет?

Шкедт сглотнул, и ему в самом деле немного полегчало. Он отер лоб (влажный) и кивнул.

– Так я о чем? – продолжал Тэк, а блондинистые руки с чернильными леопардами поставили перед Шкедтом дымящийся стакан. – Я считаю, это вопрос о душе. – Он оглядел Фенстера поверх сведенных кулаков, возвращаясь к прерванному разговору. – По сути дела, душа у меня черная.

Фенстер отвел глаза от удаляющегося за дверь Новика:

– Ась?

– У меня черная душа, – повторил Тэк. – Черную душу знаешь?

– Да, черную душу я знаю. И хер там у тебя, а не черная душа.

Тэк покачал головой:

– Ты, видимо, не понимаешь…

– Тебе не светит черная душа, – сказал Фенстер. – Я черный. Ты белый. Черная душа тебе не светит. Я сказал.

Люфер опять потряс головой:

– Ведешь ты себя в основном вполне по-белому.

– Страшно, что я так хорошо вас изображаю? – Фенстер взял свое пиво, снова поставил на стол. – С чего вдруг белым мужикам так охота быть…

– Мне неохота быть черным.

– … Откуда у тебя взяться черной душе?

– Отчужденность. Вообще гейская тема, например.

– То есть рухнул в койку – и на́ тебе пропуск в целые области культуры и искусства, – парировал Фенстер. – А если ты черный, тебя автоматически от них отрезает – разве что очень ухищряться, чтоб просочиться в дверь. – Фенстер втянул воздух сквозь зубы. – Если ты педик, это не делает тебя черным!

Тэк сложил руки на столе, одну на другую:

– Ладно, пусть…

– Вы, – возвестил Фенстер отчасти капитулировавшему Люферу, – триста лет черной души не желали. Что вдруг приключилось такое за последние пятнадцать – с чего вы взяли, будто ее теперь можно себе поиметь?

– Ёпта. – Тэк растопырил пальцы. – Вы у меня забираете, что в голову взбредет, – идеи, повадки, собственность и деньги. А я у вас, значит, ничего не бери?

– Ты смеешь , – сощурился Фенстер, – высказывать мне удивление, или негодование, или обиду (заметь, гнева я не упомянул), поскольку ровно это мы и наблюдаем. Вот потому у тебя и нет никакой черной души. – Он вскочил – красный воротник открыл темную ключицу – и погрозил Тэку пальцем: – Ты поживи так десять поколений, а потом приходи просить у меня черной души. – Палец с бледным ногтем на темной коже проткнул воздух. – Получишь черную душу, когда я скажу , что тебе ее можно! А теперь отвали! Мне отлить надо! – И он отошел от кабинки.

Шкедт сидел – кончики пальцев зудели, колени где-то очень далеко, разум до того нараспашку, что чудится, будто каждый тезис в этой перебранке обращен и / или имеет отношение к нему. Он сидел, пытаясь соединить их воедино, а смыслы стекали со скрижалей памяти. Тэк, крякнув, развернулся к Шкедту и одним пальцем дернул вниз козырек кепки.

– У меня такое чувство, – и Тэк размашисто кивнул, – что в неустанной битве за белое господство я снова потерпел поражение. – И скривился. – Он, вообще-то, между прочим, хороший человек. Ты давай пей. Шкет, я за тебя волнуюсь. Ты как себя чувствуешь?

– Занятно, – ответил Шкедт. – Странно… пожалуй, ничего.

Он выпил. Дыхание не лезло дальше верхушек легких. А ниже текла какая-то темная слякоть.

– Самодовольный хам. – Тэк смотрел туда, где прежде сидел Фенстер. – Можно подумать, еврей. Но человек хороший.

– Ты с ним тоже общался в его первый день, – сказал Шкедт. – Засадил ему?

– А? – засмеялся Тэк. – Да ни в жизнь. Вряд ли он кому дает, кроме жены. Если у него есть жена. Да и если есть, поди знай. Куда ни направит стопы, небось, попирает павшие тела влюбленных пидоров. Ну, это познавательно, для всех. Слышь, ты точно колес не жрал, каких не стоило? Пораскинь-ка мозгами.

– Да нет, правда. Я уже в норме.

– Может, хочешь ко мне? Там потеплее, и я за тобой пригляжу.

– Не, я подожду Ланью.

Мысли у Шкедта, все еще хрупкие и путаные, грохотали, и до него лишь пятнадцать секунд спустя, когда за столик вернулся Фенстер, дошло, что Тэк не произнес больше ни слова, только любовался отражением свечного пламени в бренди.

Опустошение мочевого пузыря остудило Фенстера. Садясь, он вполне сдержанно сказал:

– Эй, ты же понимаешь, что я хотел…

Тэк прервал его взмахом пальца:

– Уел, друг. Уел. А теперь ты от меня отвали. Теперь я обдумываю.

– Ладно, – успокоился Фенстер. – Идет. – Он устроился поудобнее и оглядел выстроившуюся перед ним бутылочную батарею. – Когда столько выпил, только это и остается. – И принялся пальцем соскребывать этикетку.

Но Тэк не ответил ни словом.

– Шкедт?..

– Ланья!

Ветер разлился в кронах, разбудив ее, разбудив его под ее повернувшейся головой, ее шевельнувшейся рукой. Спросонок воспоминания цеплялись за него, как дурная трава, как слова: они гуляли, они болтали, они друг друга любили, они встали и еще погуляли – болтали на сей раз меньше, потому что к глазам его то и дело подступали слезы и истекали через ноздри, и веки влажнели, и нос хлюпал, но щеки были сухи. Они вернулись, легли, снова любили друг друга и потом уснули.