Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

Продолжив какой-то разговор, чье начало забурилось в яркие воспоминания из недр, она сказала:

– Ты правда не помнишь, куда ходил и что было? – Она дала ему отдохнуть; а теперь давила снова. – Ты был в коммуне, а потом раз – и исчез. Ты вообще не знаешь, что было после того, как мы пришли в парк, и до того, как Тэк нашел тебя снаружи, – он говорит, минимум часа три прошло!

Он вспомнил, как говорил с ней, с Тэком в баре; в итоге просто слушал, как она и Тэк говорят друг с другом. Сам он их не понимал.

Шкедт ответил, поскольку больше ничего в голову не пришло:

– Первый раз вижу здесь настоящий ветер. – Над лицом пролетели листья. – Первый раз.

Она вздохнула, поджав губы у него на горле.

Он потянул на плечи угол одеяла, заворчал, потому что угол не поддавался; приподнял плечо – поддался.

Ошеломленное око листвы раскрылось над ними, развернулось и ушло. Он растянул губы, сощурился на полосатый рассвет. Свинец, сумрак и жемчуг корчились над ветвями, морщились, мялись, но не рвались.

Она погладила его по плечу; он задрал лицо подле ее лица, открыл рот, закрыл, снова открыл.

– Что такое? Скажи, что случилось. Что? Скажи мне.

– У меня… Может, у меня едет крыша. И в этом все дело.

Но да, он отдохнул; все было не такое яркое, все было ясное.

– Не знаю. Но может, я…

Она потрясла головой – не возразила, а подивилась. Он сунул руку ей между ног, в совокупительно-липкие волосы, потер их в пальцах. Ее бедра хотели было раскрыться, потом стиснуть его до неподвижности. Оба движения не удались, и она потерлась лицом о его волосы.

– Можешь со мной поговорить? Тэк прав – ты как будто чем-то обдолбался ! Я понимаю, что тебе было страшно. Постарайся поговорить, а?

– Да-да, я… – Он хихикнул ей в кожу. – Трахаться я все равно могу.

– Не то слово, и я очень довольна. Но даже это как бы… иногда как будто вместо разговора.

– У меня в голове слова, знаешь, не выключаются.

– И какие там слова? Расскажи, что они говорят.

Он кивнул и сглотнул. Он уже пытался рассказать ей важное – про Ричардсов, про Новика. Произнес:

– Эта царапина…

– Что? – спросила она его затянувшееся молчание.

– Я что-то сказал?

– Ты сказал: «Эта царапина».

– Я не понял… – Он затряс головой. – Я не понял, вслух сказал или нет.

– Ты говори дальше, – ответила она. – Какая царапина?

– Джон – он порезал Милли ногу.

– А?

– Тэк принес орхидею, очень крутую, медную. Джон ее взял и просто так, для забавы, порезал Милли ногу. Это было… – Он перевел дух. – Ужасно. У нее и раньше там был порез. Джон, наверно, от такого торчит, не знаю. Это-то я могу понять. Но он порезал…

– Говори дальше.

– Ёпта, если говорить, выходит бред какой-то.

– Говори дальше.

– У тебя ноги – ни одного пореза. – Он выпустил из себя воздух; и почувствовал, как она хмурится ему в грудь. – А ей он порезал.

– Ты видел?

– Она стояла. А он сидел. И он вдруг потянулся и резанул ей по ноге. Может, и не очень сильно. И он это не первый раз. Может, не с ней. Как думаешь, он с кем-нибудь другим так?..

– Не знаю. Почему это тебя расстроило?

– Да… нет, ну, то есть. Я уже и так был расстроен. В смысле, потому что… – Он помотал головой. – Не знаю. Такое ощущение, словно было что-то страшно важное, а я забыл.

– Свое имя?

– Я даже не… знаю, в этом ли дело. Просто… очень путает.

Она все гладила, пока он не придержал ее руку.

Она сказала:

– Я не знаю, что тут сделать. Я бы рада. С тобой что-то творится. Смотреть тяжело. Я не знаю, кто ты, а ты мне ужасно нравишься. От чего не легче. Ты больше не работаешь на Ричардсов; я надеялась, тебе станет хоть немного попроще. Может, лучше тебе уйти куда-нибудь; то есть вообще уйти…

В листве громко прошелся ветер. Но ее слова оборвало качание его головы. Ветер громко удалился.

– А что они… почему они там собрались? Ты зачем меня туда привела?

– А? Когда?

– Зачем ты меня туда сегодня водила?

– В коммуну?

– Понимаешь, у тебя была какая-то причина, только я не понимал. И это даже не важно. – Он гладил ее по щеке, пока она не поймала его большой палец губами. – Это не важно. – Размытая тревога укрепила его, и он принялся тыкаться ей в бедро.

– Слушай, я тебя туда повела, просто потому что… – А громкий ветер и кувырки его мыслей все заглушили; когда он потряс головой и снова обрел слух, она гладила его по густым волосам и бормотала: – Шшшшш… Полежи спокойно. Полежи, отдохни чуть-чуть… – Другой рукой она повыше подтянула колючее одеяло. Земля под плечом и локтем была жестка.

Он на них приподнялся; пока они немели, он рылся в памяти.

Развернулся рывком:

– Слушай, вот ты все стараешься помочь, но что ты… – И язык расщепило молчанием.

– Что я на самом деле чувствую? – спасла его она. – Не знаю… нет, знаю. – Вздохнула. – И получается довольно некрасиво. Может, тебе очень плохо, а раз мы знакомы недавно, мне надо сматываться. А потом я думаю: эй, у меня же все хорошо; если чуточку постараться, может, я чем-то помогу. Иногда мне кажется, что ты делаешь мне хорошо, – и вот это больнее всего. Потому что я смотрю на тебя и вижу, как тебе больно, а что делать, я не имею понятия.

– Он… – Он это выудил из затопленных руин. – Я… не знаю. – Лучше бы она спросила, какой такой «он», но она лишь вздохнула ему в плечо. Он сказал: – Я не хочу тебя пугать.

Она ответила:

– А по-моему, хочешь. Или трудно не заподозрить, что ты на мне отыгрываешься за то, что с тобой кто-то сделал. И это кошмар.

– Думаешь, я поэтому?

– Шкедт, вот ты уходишь работать или бродить – ты что помнишь, когда вспоминаешь меня?

Он пожал плечами:

– Много вот такого. Как мы обнимаемся и разговариваем.

– Ага, – и он услышал, как улыбка лепит ее голос, – это главное прекрасное. Но мы и другое делаем. Ты этого тоже не забывай. Жестоко тебя спрашивать, когда с тобой такое творится, да? Но ты столько всего не видишь. Ты ходишь по дырявому миру; и падаешь в дыры; и калечишься. Говорить так жестоко, но смотреть тяжело.

– Нет. – Он нахмурился в затяжную зарю. – Когда мы ходили к Новику, ты, ну… – и вспомнил испорченное платье, уже договаривая: – У Калкинза – тебе понравилось?

Она засмеялась.

– Не понравилось?

Смех стих.

Но он все равно плечом чувствовал ее улыбку.

– Было странно. Мне. Я иногда забываю, что у меня есть и другие занятия, кроме… ну, вот этого.

– Ты один раз говорила про преподавателя рисования. Это я помню. И что ты пленки монтировала и преподавала. А живописью ты занимаешься?

– Занималась много лет назад, – парировала она. – В семнадцать лет получила стипендию в Студенческой лиге искусств в Нью-Йорке – пять лет назад, шесть. Больше никакой живописи. Не хочу.

– А почему перестала?