Николай Старинщиков - Цифры нации [litres]

– Никак лететь собрались?! – воскликнула она. – Сбились в стаю! Ты посмотри! И эти с ними…

В кустах валялись настоящие мужики. А также и бабы. Нагишом. И это было что-то новенькое. Во всяком случае, такого не позволялось еще неделю назад.

– Чему удивляешься, – осадила ее Троекурова. – У нас дефолт без малого, вот и разрешили этим, чтобы казну пополнять…

Ворошилова понимающе сморщила губы, задрала голову. Вот оно, значит, как… А она-то думала…

– Мы еще, может, не то увидим.

– Раньше, заметь, так не жили… Невдомек было… Мокрощелов, бывало…

– Пошли! Хватит пялиться!

Троекурова дернула Ворошилову под локоть и потащила вдоль парапета. Они шли и ругали старые времена.

– Бывало, абортами одними замучают, – говорила Троекурова. – Зато сейчас-то как хорошо – трахайся не хочу. Я одного недавно выписала себе, – созналась она, – новое поколение…

– И как? Хорош?

– Так он, стервец, знаешь чё выдумал? Ты, говорит, старая для меня, так что придется доплачивать, чтобы я дышал с тобой одним воздухом. Иначе, говорит, обращусь в профсоюз, и ты у меня загремишь на лесопилку…

– Куда?

– В смысле, на лесоповал…

– Иди ты!

– Паразит…

– Тварь лохотронная…

– Это он, конечно, загнул. Я как дала ему по зубам – он и выпал в осадок… Впрочем, деньжонки с меня слупили…

Дамы замолчали, продолжая путь. Потом Ворошилова остановилась и заговорила, часто дыша:

– Постой, а то задохнусь.

Вынув их кармана баллончик с наконечником, она брызнула себе в рот аэрозоль, задержала дыхание.

– Говорю, эндогенное дыхание осваивать надо… – вспомнила Троекурова. – Так ты нет! Это как же мы можем?!

– Жопой, что ли, дышать прикажешь? – огрызнулась Ворошилова, пряча баллончик в карман. – Это тебе не по углам ссать…

– Что же я сделаю, раз у меня мочевой слабый… Приходится… Ой, сейчас обоссусь! Где у нас контейнерная?! Ай, напомнила – и понесло!

Троекурова скрестила ноги и так стояла, рыская глазами по ближайшим углам.

– Вечно у тебя…

Переждав, когда немного отпустит, Троекурова метнулась в сторону задворок краеведческого музея – к садику, выходящему к площади Независимости, присела за красным пожарным ящиком с песком и с удовольствием опорожнилась.

Ворошилова стояла в воротах и глядела по сторонам. Вдали, среди лип, молодой дворник скреб пластиковой метлой асфальт, сгоняя в кучу опавшие листья.

– Как выпью кофе, – сказала Троекурова, – так из меня – не поверишь! – прет, как из ручья… Ей-богу… Как мочегонное… А тебе… говорю… купи Ваньку-встаньку и живи на здоровье…

Поддернув брюки, она застегнула их, оправила пиджак, затем вынула из сумочки зеркальце и наскоро оглядела лицо.

– Прелесть, – вздохнула она, – красавица. А счастья нет…

Она вышла со двора, Ворошилова взяла ее под локоть, и они продолжили путь. Но только теперь в обратном направлении, не сговариваясь, – туда, где, по их мнению, могло быть хоть что-то, отличное от их нынешнего существования.

– Иногда лежу в кровати и думаю, – сказала Ворошилова, – а вдруг Мокрощелов живой? Обитает где-нибудь и в ус не дует.

– Да… – вздохнула Троекурова, – куратор он был прелестный… Во всем разбирался… До сих пор не знаю, какую он должность занимал в правительстве…

– Как это? По делам каких-то меньшинств будто бы… И если б не он…

Ворошилова не успела закончить мысль: перед ней обозначился коричнево-серый, в крапинку, автомобиль, за которым полз огромный автобус, и тотчас раздался мужской голос:

– Стоять! Ни с места!

Голос не терпел возражений. Однако дамы продолжили путь, пытаясь обойти транспортное средство.

– Я сказал: стоять! – рявкнуло над машиной. Двери у нее отворились, изнутри выбрался наружу белобрысый мужик – вылитый альбинос! – и преградил путь женщинам. Сбоку от мужика образовался еще один. Рыжий.

– Что вам надо?! Отстаньте! – ощетинились дамы.

Однако никто их не слушал. Из автобуса посыпались мужики – в форме и масках с прорезями для глаз, после чего стало ясно, что пешеходов остановили для чего-то очень серьезного. Не говоря ни слова, Троекурову с подружкой усадили в машину, на заднее сиденье. Это было очевидным нарушением гражданских прав, и Троекурова решила не молчать.

– Я буду жаловаться Мокрощелову! – заявила она.

Рыжий удивленно посмотрел в ее сторону.

– Мокрощелов какой-то, – сказал он белобрысому. – Вы не знаете такого?

– Нет, – ответил тот.

– Вот и я не знаю.

На косогоре к этому времени уже толпились андроиды вперемежку с людьми, вокруг стояли военные в черной форме. Это была не полиция.

– Кто это? – удивлялась Ворошилова.

– Молчи, – отмахнулась Троекурова.

Рыжий вместе с белобрысым выбрался наружу и принялся в микрофон орать про какое-то постановление правительства, согласно которому органы безопасности обязаны освободить улицы от проституток.

– Караул! Бабоньки! – закричала одна из проституток-андроидов и бросилась в отрыв, но ей не дали уйти, прижав к чугунному парапету. И едва не размозжили. Существа в черном обладали мощью бетонной плиты, так что андроиды решили не спорить.

Погрузив проституток в автобус, рыжий с белокурым вернулись в машину и тронулись в путь. Троекурова смотрела из окна. Мимо проплывали знакомые дома. Улица Гончарова, Льва Толстого. Так и есть! МГБ! Неисповедимы пути твои, Боженька… Их поджидали распахнутые ворота… Учреждение готово было их проглотить. Троекурову трясло, а мозг едва работал.

– Господи, помилуй мя, грешную, – пробормотала она, мелко крестясь.

Ворошилова тем временем сидела, закатив глаза и разинув рот. Увидев такое дело, люди в черном растолкали ее за плечи, сунули под нос нашатырь, после чего та стала махать руками и материться, типа пошли вы на хрен, что она будет жаловаться Мокрощелову, и тот вставит им клизму.

Задержанных, не обращая внимания на лепет, вынули из машины и ввели в здание. А вскоре их допрашивал сам министр, уважаемый Жердяй. Министр, а точнее – председатель Ревизионной комиссии, сидел за письменным столом, отвалясь на спинку кресла и раскинув ноги; на лице его значилось: «Как я с вами устал!!!»

Слева от двери на стене висела большая картина, на которой, сидя на лошади, таращил глаза какой-то страшный мужик, а люди перед ним на картине вроде как двигались, оставаясь при этом на месте. Троекурова вздрогнула. Казалось, люди на картине действительно шевелились, но стоило навести на них глаза, как персонаж замирал, однако остальные продолжали движение.

– Я больше не буду, – тряслась Ворошилова.

– Чего не буду? – спросил министр.

– Ничего не буду, – уточнила та, отчего министра перекосило, словно от горькой пилюли.

– Не будет она… Раньше надо было думать.