Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

Дребезжание вернулось вместе со мной и сразу же властно заявило о себе, словно кто-то там, за окном, терял терпение.

Я, уже не в силах сосредоточиваться на тексте, взял крекер и снова положил, потрогал холодную картонку с молоком, отчего горло сжалось, и я убрал пальцы.

Я бросил взгляд на пишущую машинку и вспомнил про пустой лист зеленой бумаги, и сразу же показалось, что я понял странный поступок Макса. Что бы ни случилось с ним сегодня ночью, он хочет, чтобы я смог напечатать послание с его подписью, что освобождает меня от любой ответственности. Ну, скажем, записку самоубийцы. Что бы с ним ни случилось…

Окно рядом со мной бешено задрожало, словно под страшным порывом ветра.

Вдруг подумалось: хоть я и не должен смотреть в окно, словно ожидая там что-то увидеть (это было бы вроде предательства по отношению к Максу), но что мешает скользнуть взглядом – ну, скажем, поворачиваясь к часам, которые у меня за спиной. Только, сказал я себе, не задерживать взгляда и не реагировать, если замечу что-нибудь.

Я успокаивал себя. Ведь в конечном счете существует спасительная вероятность того, что, кроме темноты, я за этим напрягшимся стеклом ничего не увижу.

Я повернул голову, чтобы взглянуть на часы.

Я видел его дважды: когда поворачивал голову туда и когда обратно, и хотя взгляд не замедлился и не дрогнул, мои мысли и кровь устроили такую свистопляску, словно сердце и мозг готовы были взорваться.

Оно было в двух футах за окном – лицо, или маска, или морда, – куда чернее, чем окружающая его темень. Оно было одновременно мордой гончей, пантеры, гигантской летучей мыши и лицом человека – что-то среднее между этими четырьмя. Безжалостная, не оставляющая ни малейшего шанса физиономия зверочеловека, живая знанием, но мертвая чудовищной скорбью и чудовищной злобой. Я увидел проблеск похожих на иглы белых зубов на фоне черных губ или подбородка. Глаза светились, как остывающие угли.

Мой взгляд не замедлился, и не дрогнул, и не вернулся назад… а сердце и мозг не взорвались. Но я встал, дергаными шажками переместился к машинке, сел за нее и застучал по клавишам. Спустя какое-то время глаза перестали гореть и я увидел, что печатаю.

Резвая красная лиса перепрыгнула через бешеную черную собаку…

Я не остановился. Печатать было лучше, чем читать. Печатать – значит что-то делать, иметь возможность разрядиться. Я напечатал целый поток фрагментов: «Настало время для всех добрых людей…» [63] Слова, принадлежащие Хелен Келлер (1880–1968), американской слепоглухонемой писательнице и педагогу. , первые слова из Декларации независимости и Конституции, рекламы сигарет «Винстон», шесть строк из гамлетовского «Быть или не быть» без пунктуации, третий закон Ньютона, «Был у Мэри черный…» [64] Строка из известного лимерика.

Посреди всего этого перед мысленным взором всплыл циферблат, на который я смотрел некоторое время назад. До сего момента я даже не воспринял того, что было на часах. Стрелки показывали без четверти двенадцать.

Вставив новый желтый лист, я напечатал первую строфу из «Ворона» По, клятву верности американскому флагу, строки из Томаса Вулфа, Символ веры и Отче наш, «Красота истинна; истинна чернота…» [65] Из стихотворения «Ода греческой могиле» Джона Китса.

Окна задребезжали, быстро сменяясь (а вот из спальни не доносилось ни звука), – и настала очередь стекла в кухонной двери. Затрещали дерево и металл под давлением снаружи.

Я подумал: «Ты часовой. Ты охраняешь себя и Макса». Затем пришла другая мысль: «Если откроешь дверь, если впустишь его… Если откроешь кухонную дверь, а потом дверь спальни, оно тебя пощадит, не сделает тебе ничего плохого».

Снова и снова подавлял я вторую мысль и сопутствующий ей соблазн. Казалось, это рождается не в моей голове, а где-то снаружи. Я напечатал слова «форд», «бьюик», названия всех автомобильных марок, какие смог вспомнить. Напечатал все четырехбуквенные слова, потом алфавит, строчными и заглавными. Потом цифры и знаки препинания. Я нажимал клавиши по порядку слева направо, сверху вниз, к центру с каждой из сторон. Я заполнил последний желтый лист из пачки, и тот выпал из машинки, а я продолжал машинально тюкать по клавишам, оставляя блестящие черные отметины на матовой черноте вала каретки.

И тут соблазн набрал такую силу, что я больше не мог терпеть. Я встал и в неожиданной тишине прошел по коридору к задней двери, глядя в пол и сопротивляясь по мере возможности каждому шагу.

Руки взялись за ручку и длинный ключ, торчащий из скважины. Тело прижалось к двери, которая словно запульсировала, и я чувствовал, что только моя масса не дает ей распахнуться, сыпануть градом битого стекла и щепок.

Далеко-далеко, словно это происходило в другой вселенной, я услышал, как ударили университетские часы: раз… два…

И я повернул ключ и ручку.

Свет всюду погас.

В темноте дверь надавила на меня, и что-то вошло внутрь, как порыв промозглого черного ветра с потоками тепла.

Я услышал, как распахнулась дверь в спальню.

Часы завершили отсчет ударов. Одиннадцать… двенадцать…

И тут…

Ничего. Абсолютно ничего. Все давление на меня исчезло. Я чувствовал только одиночество, свое полное одиночество. В глубине души я знал, что это навсегда.

По прошествии нескольких… наверное, минут я захлопнул и запер дверь, подошел к комоду, порылся в ящике и достал свечу, зажег и прошел с ней в спальню.

Макса там не было. Я и знал, что его не будет. Я лег на кровать и спустя какое-то время разрыдался, а спустя еще какое-то время уснул.

На следующий день я спросил консьержа насчет света. Он как-то странно посмотрел на меня.

– Я знаю, – сказал он. – Утром сменил предохранитель. Только вчера утром поставил новый предохранитель. Никогда не видел, чтобы предохранители так сгорали. В этом напрочь исчезло окошко и внутри коробочки повсюду разбрызган металл.

В тот день я получил послание от Макса. Я сидел в парке на скамье у пруда, смотрел, как ветерок поднимает рябь на воде, и вдруг почувствовал жжение на груди. Решил, что уронил пепел сигареты за пазуху штормовки. Сунул туда руку, нащупал что-то горячее в кармане и отдернул пальцы. Это был лист зеленой бумаги, врученный мне Максом. От него поднимались тонкие струйки дыма.

Я раскрыл его и прочел буквенную вязь, которая дымилась и с каждым мгновением становилась все чернее:

Тебе, наверно, небезынтересно будет узнать, что у меня все в порядке. Времени хватило тютелька в тютельку. Я вернулся в мое подразделение. Все не так уж плохо. Спасибо, что прикрыл отход.

Буквы этой чернеющей на глазах вязи были идентичны буквам оставленного им раньше приветствия и подписи. Написаны той же рукой? Или мыслью?