Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

Смертоносное устройство, которое он обслуживал, после недолгого молчания снова застрочило по врагу, хотя этот голос утонул в общем грохоте, как голос капризного ребенка – в толпе благовоспитанных взрослых.

Как выяснилось, они прикрывали отступление марсианских саперов, а теперь сами должны были уносить ноги. Офицер, бежавший рядом с ним, вдруг упал. Он в нерешительности остановился. Офицер проклинал на чем свет стоит бесполезный сустав, торчавший из его ноги. Все остальные – включая марсиан в черных панцирях – убежали далеко вперед. Он затравленно оглянулся, словно собирался совершить страшное преступление. Затем взвалил офицера себе на плечи и побрел дальше, покачиваясь, словно волчок на последних оборотах. Он все еще судорожно ухмылялся, оказавшись в относительной безопасности, даже когда выслушивал сдержанно-искреннюю благодарность офицера. Но его все равно наградили орденом «За заслуги перед планетой».

Он уставился на котелок с жидкой похлебкой и кусочками мяса. В подвале было прохладно, и сиденья – хотя их изготовили для существ с четырьмя ногами и двумя руками – оказались довольно удобными. Багровый дневной свет был приятно-приглушенным. Шум откатился в сторону и притаился, словно играл в кошки-мышки. Он остался в одиночестве.

Разумеется, жизнь никогда не имела смысла, если не считать того издевательского, леденящего душу, что ведом демонам в ядерных бомбах и серебристым гигантам в космосе, нажимающим на пусковые кнопки, но у него не хватало духу возвыситься до такого. У них, этих гигантов, было десять тысяч лет, чтобы уладить проблемы, но теперь они могли посоветовать ему лишь одно: самому зарыться в землю.

Просто в прежние времена была возможность расслабиться, слегка побаловать себя на фоне фальшивого величия галактической империи, и он мог полагать, будто жизнь имеет смысл.

Эта иллюзия, особенно необходимая в такие вот времена, покинула тебя вместе со взращенными ею мелкими обманами, и все они посмеялись над тобой.

Из темноты выскочило трехногое существо и остановилось в отдалении, скромно намекая на то, что хочет есть. Сначала он принял животное за ригелианского трипеда, но затем понял, что это земная кошка, оставшаяся без одной лапы. Она двигалась нелепо, но проворно и не без грации. Он даже представить себе не мог, как кошка оказалась на этой планете.

«Но ты не беспокоишься об этом, Трехножка, и о других кошках тоже, – горько подумал он. – Ты ведь охотишься в одиночку. А если и сходишься со своими сородичами, то лишь потому, что тебе это приятно и ты сама этого хочешь. Ты не пытаешься сотворить из своей расы коллективное божество, чтобы потом поклоняться ему, не тоскуешь по светлым векам империи, не разъедаешь этим свое сердце и не проливаешь смиренно свою кровь на космическом алтаре.

И ты не дашь себя обмануть, когда собаки начнут лаять о величии человечества под тысячью разных лун или когда глупая скотина будет вздыхать от сытости и благодарно жевать свою жвачку под красными, зелеными и фиолетовыми солнцами. Ты считаешь, что иногда мы бываем полезными. Приходишь на наши космические корабли, как когда-то приходила к нашим очагам. Ты используешь нас. Но когда мы сгинем, ты не будешь чахнуть на наших могилах или мучиться от голода в загонах. Ты сможешь – или хотя бы попытаешься».

Кошка мяукнула, поймала брошенный им кусок мяса и схватила подачку зубами, ловко приподнявшись на здоровых задних лапах. Наблюдая за тем, с каким изяществом она ест (хотя явно исхудала от голода), он вдруг увидел лицо Кеннета, точно такое же, как в последний раз на альфе Центавра-Дуо. Лицо возникло из бордовой темноты в дальнем конце подвала и выглядело совсем как живое. Пухлые губы, изогнутые в снисходительной улыбке, оценивающий втайне взгляд, желтоватая кожа человека, долго пробывшего в космосе, – все было точно таким же, как в те дни, когда они жили в одной каюте с эмблемой горящей реактивной струи. Но в этом лице чувствовались живость и энергия, которых он раньше не замечал. Он не бросился навстречу иллюзии, хотя очень хотел. Просто смотрел. Затем на верхнем уровне послышался топот сапог, кошка метнулась прочь, приподняв заднюю часть тела, совсем как трипед, а изображение мгновенно исчезло. Он еще долго смотрел в ту точку, где оно появилось, испытывая странную резкую боль, будто умерло единственное достойное существо в мире. Затем принялся есть с рассеянным интересом двухлетнего ребенка, иногда замирая с поднесенной ко рту ложкой.

Ночью опустился туман, сквозь который проглядывали винного цвета луны, словно два безумных глаза, а в темноте могло двигаться все, что угодно. Он щурился и вглядывался в даль, но трудно определять природу объектов, когда все вокруг перерыто и разворочено. Три человека вышли из подземного укрытия слева от него, переговариваясь приглушенными голосами. Один, которого он хорошо знал, – коренастый, с большими глазами, ехидной усмешкой и рыжеватой щетиной на подбородке – поздоровался и дружески пошутил насчет непыльной работенки. Затем они уползли вперед, туда, где, вероятно, залегли вражеские разведчики – с шестью ногами или с восемью? Вскоре он потерял их из виду. Держа оружие наготове, он выискивал признаки приближения врага.

Почему он так слабо ненавидел вражеских солдат? Не больше, чем марсиане, охотящиеся на песчаных драконов, ненавидят этих драконов. Контакты с ними были настолько редкими, что солдаты казались почти абстракцией. Как можно ненавидеть тех, кто настолько не похож на тебя? Он лишь удивлялся тому, что они тоже имеют разум. Нет, к несчастью, враги были всего лишь опасной целью. Однажды он видел, как один из них чудом спасся от смерти, и так обрадовался, что уже собрался дружелюбно помахать этому существу, хотя в ответ оно могло лишь изогнуть свои щупальца. А вот людей, сражавшихся бок о бок с ним, он ненавидел люто, до омерзения – их лица, голоса, привычки. То, как они жуют и сплевывают. Их неизменные ругательства, любимые словечки и шутки. Все это невыносимо разрасталось в нем, словно его ткнули носом в помои. Потому что они, подобно ему, были частью самого жалкого, лживого, чванливого галактического стада.

Он задумался о том, так ли он ненавидел людей, сидя в своей конторе на Альтаир-Уна. Наверняка почти так же. Вспомнилось долго тлеющее раздражение из-за пустяков, которые казались чудовищно огромными в часы между скрипичными стонами табельных часов. Однако тогда существовали предохранительные клапаны и амортизаторы, делавшие жизнь терпимой, а еще иллюзия цели.

А теперь не осталось ничего, и все прекрасно это понимали.

Но никто не имел права шутить над этим, и приходилось притворяться.

Его затрясло от гнева. Если убивать всех без разбора, это, по крайней мире, дало бы выход его эмоциям. Сконцентрировать смерть на спинах тех, кто заражен бессмысленной истерией. Бросить урановую бомбу в укрытие, где они надеются найти тайное спасение в мечтах и повторяют, словно молитву, рассуждения о галактической империи. Умирая от его руки, они могли бы на мгновение оценить собственное гнусное лицемерие.