Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

Женщина молча взяла из его руки счетчик Гейгера, который он держал на отлете, дождалась, пока тот не стал тикать мерно, с небольшим отставанием от секундной стрелки часов – реагируя только на космическое излучение и не регистрируя никакой опасности, – и стала водить прибором по своему телу: начала с головы и плеч, перешла к рукам, провела по их обратной стороне. В ее движениях присутствовало что-то странно-чувственное, даром что лицо было серым и оплывшим.

Тиканье оставалось мерным, пока женщина не добралась до талии. Счетчик точно взбесился, защелкав все быстрее и быстрее. Ее муж издал радостный возглас, порывисто шагнул вперед и замер. Женщина вытаращила глаза от испуга, но потом глупо осклабилась, запустила руку в карман замызганного фартука и с виноватым видом выудила оттуда наручные часы.

Мужчина выхватил их из разжатых пальцев жены, увидел радиевый циферблат, замахнулся, словно хотел расколотить часы об пол, но вместо этого аккуратно положил их на стол.

– Вот же идиотка, просто редкостная идиотка, – полуприкрыв глаза, глухо забормотал он себе под нос, сквозь стиснутые зубы.

Женщина слабо передернула плечами, положила счетчик Гейгера на стол, да так и осталась стоять там, ссутулившись.

Мужчина подождал и наконец заговорил, успокоенный собственным монотонным бормотанием.

– Надеюсь, ты все еще сознаешь, в каком мире живешь? – тихо спросил он.

Она медленно кивнула, вперив взгляд в пустоту. Да, она все сознавала, и даже слишком хорошо. А вот мир в свое время не сознавал. Мир запасался водородными бомбами. Мир заключал бомбы в кобальтовые оболочки, хотя обещал, что не будет так делать, – кобальт, не требуя дополнительных затрат, делал их куда более страшными. Мир начал сбрасывать эти бомбы, постоянно твердя самому себе, что сбросил пока еще недостаточно: воздух должен стать опасным для дыхания из-за кобальтовой пыли, радиоактивной и смертоносной. Сбрасывал и сбрасывал, пока не дошел до черты, за которой воздух и земля стали губительными для человеческой жизни во всех ее проявлениях.

Где-то с месяц два враждующих лагеря раздумывали. А затем в каждом из них приняли решение, о котором не узнал враг: нанести последний сокрушительный удар, не переходя опасную черту. Планировалось содрать с бомб кобальтовые оболочки, но сперва об этом забыли, а потом не хватило времени. К тому же военные специалисты с обеих сторон пребывали в уверенности, что бо́льшая часть пыли окажется на территории противника. Два удара были нанесены с разницей в один час.

За этим последовала Ярость. Ярость обреченных, думающих только о том, чтобы забрать с собой на тот свет как можно больше неприятелей, а может быть – как они надеялись, – даже всех до единого. Ярость смертников, понимающих, что они бесповоротно запороли себе жизнь. Ярость самонадеянных, сообразивших, что их оставили в дураках – судьба, неприятель, они сами, – знавших, что им ни за что не выстроить линию защиты на суде истории, и втайне надеявшихся, что никакого суда истории уже не будет. За время Ярости кобальтовых бомб было сброшено больше, чем за все предшествовавшие годы войны.

За Яростью пришел Ужас. Мужчины и женщины, в чьи кости проникала смерть, вдыхаемая через ноздри и кожу, бились за простое выживание под затянутым пыльной завесой небом, показывавшим диковинные фокусы со светом солнца и луны, – так делала пыль, выброшенная при извержении Кракатау и блуждавшая по миру многие годы. Города, сельская местность, воздух – все было отравлено в равной степени, пропитано смертоносной радиацией.

Единственным реальным шансом уцелеть стал бы уход – на те пять или десять лет, пока радиация будет смертельно опасной, – в герметичное, защищенное от радиации убежище, в изобилии снабженное продуктами, водой, электричеством и пригодным для дыхания воздухом.

Подобные убежища создавались прозорливыми, а захватывались сильными, которые, в свою очередь, обороняли их от полчищ доведенных до отчаяния умирающих… пока те вконец не перевелись.

После этого осталось только ждать и терпеть. Влачить кротовье существование, лишенное красоты и тепла, имея всегдашними спутниками чувство страха и чувство вины. Никогда не видеть солнца, не гулять среди деревьев – и даже не знать, остались ли на свете деревья.

О да, она прекрасно сознавала, что это за мир.

– Более того, ты же понимаешь, надеюсь, что нам разрешили забрать себе эту квартиру на наземном уровне только потому, что в Комитете нас посчитали ответственными людьми? Ну и потому, что я за последнее время чертовски хорошо себя зарекомендовал.

– Да, Хэнк.

– Я думал, ты спишь и видишь, как бы заиметь свой собственный уголок. Или хочешь обратно, в съемное жилье внизу?

«Упаси боже! Все, что угодно, только не в эту вонючую тесноту, в это непотребство коммунальной скученности. А с другой стороны, разве здесь настолько лучше? Близость к поверхности, по сути, ничего не меняет, только душу травит. И Хэнка стало слишком много».

Она послушно помотала головой:

– Нет, Хэнк.

– Тогда отчего такая беспечность? Эффи, я тебе миллион раз говорил: стекло не защищает от пыли за окном. Свинцовые ставни даже пальцем нельзя трогать! Одна-единственная оплошность вроде сегодняшней, и, если о ней станет известно, Комитет мигом отправит нас обратно на нижние уровни. А потом они еще подумают дважды, прежде чем доверить мне сколь-нибудь серьезную работу.

– Прости, Хэнк.

– Прости? Какой толк с твоего «прости»? Важно только одно – не допускать оплошностей! Так какого черта ты выкаблучиваешься, Эффи? Чего тебе неймется?

Женщина сглотнула.

– Просто мне невыносимо сидеть взаперти вот так, – запинаясь, пояснила она, – не видя ни неба, ни солнца. Я соскучилась по красивому, пусть это будет какая-нибудь малость.

– А я, думаешь, не соскучился? – требовательно спросил он. – Думаешь, мне не хочется выбраться наружу, расслабиться и поразвлечься? Но я же не веду себя как чертов эгоист! Я хочу, чтобы солнцем могли насладиться мои дети и дети моих детей. Неужели ты не понимаешь, что только это и имеет значение, что мы должны вести себя как взрослые люди и чем-то поступиться ради будущего?

– Да, Хэнк.

Мужчина обвел взглядом ее сутулую фигуру, безучастное, испещренное морщинками лицо.

– Кто бы говорил о тоске по прекрасному, – сказал он и продолжил более мягким и взвешенным тоном: – Ты же не забыла, а, Эффи, что до прошлого месяца Комитет высказывал озабоченность по поводу твоего бесплодия? Что они собирались внести мое имя в список ожидания на получение свободной женщины? Да еще и в самое начало списка!

Даже сейчас она смогла кивнуть, но глаз на мужа не подняла. И отвернулась. Она прекрасно понимала, что Комитет прав, беспокоясь насчет уровня. Когда их община вернется на поверхность, каждая здоровая и молодая особь будет много значить не только в борьбе за простое выживание, но и в возобновленной войне против коммунизма – на которую некоторые члены Комитета все еще рассчитывали.