Иван Миронов - Высшая каста [litres]

Каждый недополученный родительский рубль наполнял Анну жесткой решимостью, а Эмма Эдуардовна героически сражалась с возрастом за свою красоту: подтягивала и подкраивала лицо, колола всякие кислоты, свежила мазями, белила кремами, принимала ванны с кровью маралов, ванны с нафтеновой нефтью, делала маски из мочи. И даже вспрыскивала под кожу «чудо-лекарство», синтезируемое из человеческих зародышей поздних сроков.

– Помню, как-то приехала теща в гости, а у ней на роже кожа отслаивается, смотреть жутко. Она ест, а хлопья гнойные прям в борщ сыплются. Тетка радуется, мол, смотрите, обновляюсь, как змея, какие у меня замечательные косметологи. А сама струпья свои со свеклой чавкает. Анька призналась потом, что теща осыпается не от омолаживающих препаратов, а от ртути, которой дочка уже вот два месяца ее подтравливает. В оконцовке кожа облезла, правда не вся, а теща живехонька. Мы тогда решили, что от косметической химии теща мутировала, как крыса, и яды ей нипочем. В итоге Аннушка мне поставила условие: или я решаю вопрос с ее матерью, или она пишет на меня заяву об износе. Выбор, скажу, так себе. Продал я тогда свой «ренджровер», все равно заправлять не на что, хоть в бак ссы, нашел брянских душегубов, выдал им задаток и топор, но с условием, чтобы кончили быстро без мученичества, ведь и человек не чужой, и в рай ей нельзя. И вроде идет все по плану, ждем часа икс. А я переживал тогда сильно, жил-то всегда правильно: людей не кидал, баб не жмурил, а тут нате, такой моральный стресс. Анька все понимала и пьянки мне прощала, но как на джинсах волос женский нашла, словно с цепи сорвалась. Слезы, истерика, мат. Я думал, поорет и успокоится. День со мной не разговаривает, второй, а на третий пошла и рассказала родителям, что решил я замазурить. Дальше ясно-понятно, приняли исполнителей, они показали на меня, и вот вам здрасьте. Обидно, досадно, ну да ладно. Мать только мне свою жалко. Она, как узнала, сначала месяц с кровати не вставала, потом продала свою двушку в Калуге, приехала в Москву, где ее адвокаты со старта развели на все деньги, пообещав прекратить дело. Сейчас по родственникам мыкается, сердечная, – парень шмыгнул носом. – Два раза на свиданку ко мне приходила. А ведь я ее лет десять не видел. Знаешь, что она мне сказала?

– В «стакан» не пойду. К братве сажайте! – рявкнуло снаружи воронка, и менты послушно открыли решетку, за которой тухли Мозгалевский и Жмых.

– Здорово, – ухмыльнулся коренастый, словно сваянный из горной породы сиделец. – Вор я. Вася Воскрес.

– Приветствую, – уважительно кивнул Мозгалевский, дождавшись протянутой руки. – Владимир.

– За что страдаете, парни? – вор пожал руки попутчикам.

– Сто пятая у меня, – вздохнул Мозгалевский, не желая вдаваться в подробности.

– Сто пятая проклятая, – понимающе процедил Воскрес.

– А у меня тоже, только через покушение, – ободренно протараторил Жмых.

– А мне мусора, суки, героин засунули. Ведь, главное, знали, что я не травлюсь. Два месяца на свободе отгулял и обратно.

– Много отсидел? – с подхалимным тембром поинтересовался Жмых.

– Не важно, сколько, важно, как. – Воскрес достал сигарету. – Меня за полгода до звонка в Челябу отправили. А там накануне фсиновский спецназ людей поломал конкретно. Один пацан в коме, двенадцать на больничке по тяжелой, остальные кровью мочатся. Я как до лагеря добрался, сразу голодовать начал, так все тамошние лагеря за мной в голодовку и упали. Меня изолировали, прятали по тюрьмам. Сначала трое суток в Екатеринбурге продержали на крытой, потом в Златоуст оправили. Пока морозили, уже соседние области бунтовать начали. Через пару дней прилетает ко мне целый замначальника ФСИН генерал-лейтенант Краев. Требовал отступиться, выйти из голодовки. Сначала жути гнал, потом видит, что бесполезно, решил договориться. Я ему: «Не прокатит ваша шняга. Вы пацанов нипочем поломали, лагеря за мной на голодовку упали. Как я людям в глаза буду смотреть, коли отступлю». Короче, семнадцать дней продержались, но потом все-таки дела уголовные против этих беспредельных рож возбудили.

– Тяжко было? – Жмых сочувственно замотал головой.

– Под конец еле ноги волочил. Ноги худеют в первую очередь, а рожа в последнюю. – Воскрес затянулся и бросил под ноги окурок. – Только лежишь и ничего не хочется.

– Много сбросил? – с фитнес-азартом подхватил Толян.

– Братан, там весов нет. – Воскрес достал новую пачку сигарет, предложив соседям.

– Голод ломает людей, – фальшиво изрек Жмых.

– Ломает не голод, а кишкоблудство. За банку тухи и банку сгухи не то что совесть, себя готовы продать. Измельчали бандиты. Раньше целые зоны по две недели на сухой голодовке сидели и резались по-человечески, брюхи распарывали, кишки в руках держали, а сейчас только царапаются и песни поют «свети ворам, а не ментам…» Кришнаиты бутырские. Про центральные зоны я вообще молчу, там и чифирь с димедролом, и пайка выше ростом. Сами-то как?

Жмых, кряхтя и краснея, вновь рассказал о своей несчастной женитьбе. Мозгалевский ушел в себя, легкая дрема, словно морфий, обезболивала его воспаленное сознание. Он вспомнил своих женщин, к каждой из них он ощутил чувство бесконечного родства, разбавлявшего бестолковость его постылой жизни. Теперь ему казалось, что с каждой из них он мог быть счастлив, если бы страсть и возможности не волокли бы на смрадное дно его душу. Он попытался вспомнить Алену, но память в тщетном напряжении мерцала лишь светлым пустым штампом идеальной женственности. «Если есть Бог, значит есть любовь и есть Алена! – с дерзким скрежетом роптала душа Мозгалевского. – Если Алена всего лишь сонный туман, то и Бог всего лишь иллюзия. И спасения нет, и вокруг один лишь тлен!»

Тягостные раздумья, размазанные часами этапа, прервал скрип тормозов. Машина заглохла. По всей видимости, она остановилась у ворот или шлагбаума. Минут через пять вновь заворчал дизель, и воронок въехал на территорию учреждения. Протянув на медленном ходу сотню метров, «газель» остановилась, началась выгрузка.

Мозгалевского вывели первого. Его встречало огромное кирпичное здание с высокими сводчатыми окнами. Строение походило на крепость с двумя угловатыми крыльями, разбегавшимися от лаконичной церкви, увенчанной аккуратной маковкой с православным крестом. На красном фасаде золотились цифры «1907–2017». Обширный двор ухожен и пуст. Бордюры выкрашены свеже-белой краской, а на газонах одиноко пестрели голубые ели. Конвой завел Мозгалевского через центральный вход под церковным куполом. Но вместо храмовых сводов их встретил турникет с охранником и широкие лестничные пролеты, устланные ковровой дорожкой. При появлении конвоя часовой встрепенулся, снял тяжелую трубку старого телефонного аппарата и сообщил о прибытии новой партии. Уже через минуту в конце коридора показалось несколько бодрых ребят в затертой камуфляжной форме без отличительных знаков. Расписавшись о получении арестанта и личного дела, местные стражники со скорбными физиономиями повели Владимира по широкому безлюдному коридору. Потолки метров десять, бледно-желтые стены, каталки вдоль стен, удушающая тишина и отсутствие признаков жизни терзали душу Мозгалевского леденящей тревогой.