Сергей Синякин - Книга о странных вещах [сборник]

— Здесь все шпионы, — мелко и быстро, словно дятел, покивал Молотов. — Только пока еще никто не знает, на какую разведку работает. Так ты берешься, Лаврентий?

— Нет, — сказал Берия. — Не могу я. Мы с ним под одним небом летать учились — он в Гори, а я в Кутаиси. Брат он мне. На одной ветке сидели.

Сварливые пререкания их напоминали карканье.

В зал заглянул встревоженный охранник. Увидев собравшихся, охранник побелел и торопливо прикрыл за собою дверь.

— Дожили, — с отвращением сказал Ворошилов и, скрипнув стулом, потянулся за стаканом в тяжелом серебряном подстаканнике. — Охрана, и та шарахается, как от вурдалаков!

— А ты перестань коньяк хлестать, — не поворачиваясь, заметил Хрущев. — Думаешь, не вижу, что тебе вместо чаю наливают? Запах на всю дачу. А коньяк-то грузинский, «Варцихе».

— А может, он сам? — задумчиво произнес Молотов. — Все-таки старик уже, пера не держит.

— Жди, — вздохнул Берия. — Он ведь последние годы женьшень килограммами жрал, ему из уссурийской тайги самолетами доставляли.

— Водку на женьшене настаивать хорошо, — отметил Ворошилов, ставя на стол пустой стакан. — Сразу два дела делаешь: и выпиваешь вроде, и простатит лечишь. От этого женьшеня такой столбняк, думаете почему китайцы так плодятся? — он поднял указательный палец. — Женьшень!

— Вздор, вздор! — нетерпеливо сказал Хрущев и досадливо шлепнул себя по ляжке мясистой ладонью. — Жора, глянь, как он там?

Маленков на цыпочках подобрался к двери, заглянул в спальню. Вернулся белый и смятенный.

— Спит, — сказал он. — А сам во сне кукиш показывает!

— Кому? — хором вскричали товарищи по стае.

— Кому, кому, — недовольно дернул щекой Маленков. — Я что, спрашивал? Нам, наверное.

— Кукиш — это плохо, — с расстановкой заметил Берия. — Кукиш — это очень плохо!

— Да уж чего хорошего, — согласился Маленков.

— Товарищи, товарищи, — Хрущев вновь беспокойно вспорхнул со своего места. — Вопрос на повестке дня остается прежний. У нас здесь активная часть Политбюро. Так неужели мы не можем принять ответственное решение?

— Ты, Никита, не мельтеши, — твердо сказал Микоян. — Решение мы принять можем, давить вожака некому. Один труслив, у другого руки дрожат, у третьего, — Микоян бросил многообещающий взгляд на Берию, — принципы непонятные.

Ворошилов вызвал официанта.

— Чаю! — с интонационным нажимом приказал он. — Полный стакан, понял?

— Будет сделано, — официант исчез и вновь появился с подносом, на котором темнел содержимым стакан в подстаканнике.

Ворошилов в три глотка опустошил стакан, покачиваясь, прошелся по залу. Остальные наблюдали за ним. Ворошилов сел на диван, страдальчески сморщился. На глазах выступили слезы. Первый офицер страдал.

— Слизняк! — презрительно сказал Берия.

— На себя посмотри! — Хрущев снова пробежался по залу. — Ну, ставим мое предложение на голосование?

— Чего там голосовать? — пробормотал Молотов. — Все — за. Только исполнителя нет. Это вам не запросы по первой категории подписывать!

— Господи! — брезгливо скривил пухлое лицо Маленков. — Неужели ты не слышишь, Господи?

Некоторое время все успокаивали его.

Берия спохватился первым.

— А где наш краском? — гортанно осведомился он.

Ворошилова на диване не было. Дверь в спальню вожака была приоткрыта.

— От так, — гаркнул Хрущев. — Я так и знал! Заложит он нас всех!

Из спальни показался Ворошилов. В руках у него была подушка.

— Поправить хотел, — жалко улыбаясь, сказал первый офицер. — Смотрю, неудобно ему, вожачку нашему. Дай, думаю, подушку поправлю. А она скользкая, шелковая… И пух куриный…

— Ну? — хищно глянул Берия. — Не мямли, не на заседании. Говори толком!

— Поправить хотел, — всхлипнул Ворошилов. — Скользкая она…

Берия стремительно порхнул к двери, заглянул в спальню. Постоял немного, потом повернулся к товарищам.

— Шляпы снимите, — сказал он просто. — Грядет новая эпоха. Кончился наш вожачок!

Вышел на крыльцо.

Слышно было, как он зычным и сильным голосом крикнул:

— Хрусталев! Крылья! Орлиные!

— Надо же — орлом себя почувствовал, — удивился Маленков.

— Пусть попарит, — сказал Хрущев. — Рано или поздно все равно придется на грешную землю спуститься.

С уважением оглядел плачущего Ворошилова.

— Молодец! — неопределенно сказал он.

— Подушку поправить хотел, — всхлипнул тот. — Неудобно ему было, вот и хрипел сильно. Кто ж знал?

— Противно на вас смотреть, — с неожиданным презрением сказал Маленков. — Один всю жизнь филином притворялся, другой в вороньи перья рядился, третий вообще из себя беркута изображал. Грифы мы. Грифы!

— Ты, Жора, не ори, — посоветовал Хрущев. — Ясное дело, грифы мы. Теперь никому притворяться не надо. Будем собою. А кто в орлы или кондоры рваться станет…

Он встал, покрутил выбритой головой в вышитом вороте украинской рубахи и неторопливо, переваливаясь и играя мускулистыми ляжками, отправился к вождю. Пора и можно уже было клевать стремительно холодеющее тело. В этом он знал толк, как каждый гриф из кремлевской стаи.

Иван Семенович пил чай и смотрел в окно.

За окном по разбитой улице мимо серых кособоких домов, добавляющих мрачных красок в окружающую действительность, шла кричащая толпа под кумачовыми стягами. Люди потрясали кулаками, смотреть на них быстро надоедало, толпа она и есть толпа, ничего интересного в ней не было. А что бунтовать против царя-батюшки затеялись, так то достойно было порицания. Как говорится, бунтовщику — первый кнут!

Иван Семенович на улицу смотреть дальше не стал, задернул ситцевые занавески в красно-золотистых петушках и продолжил пить чай — с маковыми баранками, нежным клубничным вареньем и ласковыми леденцами.

Выпил чашечку, за ней опростал другую, и тут на улице раздался треск, словно рвали парусину, а потом резко затакало, ахнул взрыв. Иван Семенович выглянул в окно. Да так оно и есть — добунтовались!

По улице бежали рослые мужики в матросских тельняшках, только ленточки на бескозырках развевались, да пулеметные ленты, которыми у них была грудь крест-накрест опоясана, на солнце блестели. Потом тяжело с надрывными визгливыми воплями проскакали конники, схватились на саблях прямо посреди улицы, ожесточенно рубили друг друга и ускакали, поочередно напирая, словно делать им больше нечего было.

Иван Семенович тяжело вздохнул и вернулся за стол. Подумал немного и выпил еще чашечку чая, со вздохами и тревогой думая о бессовестности людской и кровожадности. Виданное ли дело, посредине города друг другу головы рубить. Ежели такое в захудалом Энске происходит, это что же в столицах деется? Ах ты, боже мой, совсем люди с ума посходили, никакая власть им нипочем — ни божья, ни земная!