Сергей Синякин - Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли

— Любовь, — сказал кот, усаживаясь на подоконник рядом с Антоном.

И трудно было понять, осуждает ли он влюбленную пару, или напротив — восхищается ей.

— Читал я тебя! — неожиданно признался Кторов. — Что сказать? Пером ты владеешь. Баюн, а вот подкладка у тебя контрреволюционная. Махно — отработанный элемент, вредный для построения светлого будущего.

— Это вы попугайничаете, — нарочито небрежно сказал кот. — Толком не поняли или вообще не ознакомились, а уже орете — протестуем, не принимаем, требуем сурового наказания вплоть для применения высшей меры социальной защиты! Это у вас в крови — любое инакомыслие встречать в штыки. Когда-нибудь оно всем вам отзовется!

— Это когда же? — удивился Кторов.

— Когда в ваших собственных душах прорастут сомнения, — сказал кот. — Тут-то они и зацветут кровавыми цветами. Впрочем, о чем это я? Вы же победивший пролетариат, вам вид крови привычен!

Они покинули подоконник, посидели немного за столом. Есть было нечего, а разговаривать не хотелось.

— А хочешь еще почитать? — спросил кот с наигранным равнодушием писателя, который заполучил — таки читателя и не успокоится, пока не заставит его прочесть свой опус, а не прочесть, так выслушать историю его создания. — Я тут еще про немцев написал.

Рота германских пехотинцев волею кайзера и своих непосредственных командиров вошла в Лукоморск одной из первых. Еще ни белые, ни красные не видели в положении Лукоморска какого-то особого стратегического расположения, а бандиты пока еще заняты были своими непосредственными делами в иных населенных пунктах, полагая, что Лукоморск им не по зубам.

Немцы народ обстоятельный, а потому в Лукоморске сразу стали устраиваться с бюргерской основательностью и свойственной сему народу хозяйственностью.

Командовал ротой обер-лейтенант Гейнц Гудериан, невысокий крепыш с белозубой улыбкой, короткой стрижкой, открывавшей его слегка растопыренные уши. Вместе с тем он показал себя неплохим командиром, солдаты его уважали за ум и храбрость, а потому слушались Гудериана беспрекословно. Впрочем, быть может, и в этом проявлялась пресловутая немецкая ментальность, сводящаяся к соблюдению дисциплины и беспрекословному выполнению приказов, какими бы безумными они порой не казались. Принцип «начальник не может приказать ничего дурного» пока еще действовал, тем более что Гудериан и в самом деле бестолковых приказов не отдавал, являя собой офицера, разумно и адекватно оценивающего сложившуюся вокруг обстановку.

Рота сразу разбилась на несколько групп. Первая со всей немецкой прямолинейностью отправилась заготавливать провиант, вторая ввиду возможных осложнений с населением взяла заложников из числа горожан и разместила их в подвале реального училища, где третья группа уже обустраивалась, сколачивая нечто вроде длинных нар, на которых предстояло отдохнуть германским воинам. Четвертая группа, состоящая из наиболее грамотных солдат, немедленно уселась писать воззвания к населению, а закончив эту работу, принялась расклеивать их на заборах, плетнях и стенах домов. Пятая группа начала запасаться топливом, умело разобрав для этих целей домишко Луки Удищева, который по случаю был в отъезде: поехал в Харьков не то чего-то показывать, не то наоборот — на что-то посмотреть.

Немцы чем-то напоминали мне мышей — более всего деловитой способностью к грабежу, в котором помощь товарищу по разбою почиталась за честь, а все вокруг рассматривалось как завоеванное царство, с которым можно делать что пожелаешь. Они разбегались по подворьям, — и вот уже выбегали из курятников, держа в каждой руке по связке бьющих крыльями и роняющих перья кур, или с довольным видом тащили визжащего и напуганного сменой обстановки подсвинка, но были среди немецких воинов и меланхолики, неторопливо ведущие на поводу чью-то буренку, которой предстояло превратиться их усилиями в наваристый кулеш.

К чести его будет сказано, обер-лейтенант Гудериан запретил солдатам употребление спиртных напитков. Но неутоленное желание подобно лишаю — пусть расчесывание грозит серьезными последствиями, почесаться все равно хочется.

На третий день группа немецких солдат в состоянии неумеренного и неоправданного возбуждения с криками «Нохайнмаль! Унд нохайнмаль!» и проявляя излишнее усердие, пыталась выбить двери синагоги, посчитав ее почему-то публичным домом. Им и в голову не приходило, что серьезные и степенные мужчины в черных шляпах могут ходить куда-то, чтобы совместно пообщаться с Богом и поговорить с ним доверительно о хозяйственных и семейных делах.

Разразился скандал.

Обер-лейтенант Гудериан посадил виновных под замок, но уже через два дня к ним прибавилась еще более многочисленная группа германских воинов, а в конце недели выяснился неприятный факт — под замком сидела вся рота, а охранять ее были вынуждены сам обер-лейтенант и старослужащий солдат, который не мог пить шнапс и горилку в связи с разыгравшейся некстати язвой желудка.

Но ведь эту ораву еще надо было кормить!

Обер-лейтенант принял единственно верное решение: в понедельник немецкая рота колонной по четыре организованно покинула Лукоморск, забыв освободить заложников и таща за собой дымящую полевую кухню. Уже позже выяснилось, что они забыли в городе одного своего солдатика по имени Эммануил Кант, которого местные власти тут же признали городским пленным, выделили на его содержание некоторые суммы из казны и установили ему в проживание режим ссыльного поселенца. Немецкая рота осталась единственным воинским отрядом, который набезобразничал в городе значительно меньше своих желаний.

— Ну как? — застенчиво спросил кот.

— Коллаборационист, — оценил его творчество Кторов. — Похоже, кормил тебя германец? Сливками, небось, угощал?

— Платон мне друг, — туманно и торжественно объявил Баюн. — Но истина дороже!

Вечерами в горах прохладно.

В горы они ушли сразу после похорон красных бойцов, героически погибших в схватке с Черным сотником. Начальник местной ЧК произнес речь.

— Революция, — зычно кричал он на всю площадь. — Нежный цветок, взросший из надежд человеческих душ! Он! Нуждался! В защите! И! Нашлись! Люди! Отдавшие! За нее! Свою! Жизнь! Слава! Героям!

Павшим! В боях! За дело! Мирового! Пролетариата! Слава! Героям! Освобожденный! Пролетариат! Никогда! Не забудет! Героев! — и артерии с венами на его шее вздувались, словно начальник пытался заглотить нечто непомерно большое. — Оркестр! «Варшавянку»!

А на майдане Незалежности уже были накрыты поминальные столы, на которые городские торговцы не поскупились: понятное дело, начальник ЧК приказал скупости не проявлять, справить тризну по павшим героям по полной программе.