Андрей Столяров - Темные небеса

Вопрос Ефима:

— Что вы хотите этим сказать?

— Я полагаю, что никакие разъяснения не помогут. Люди жаждут попасть в рай: вот он, рядом, его можно коснуться рукой. А мы их туда не пускаем.

— Вовсе не мы…

— Но они-то полагают, что — мы.

Включается лейтенант Пелец:

— Я с Карлом Осиповичем совершенно согласен. Вообще, если собрать в одном месте большое число людей, то есть толпу, и чем-то внешним ограничить ее, то беспорядки вспыхнут сами собой.

Каменные перекаты Бекасова:

— А вы, лейтенант, оказывается, психолог…

Но лейтенант держит удар:

— У нас был спецкурс по работе с толпой, по массовым беспорядкам, ну и тому подобное… Если сразу не взять толпу под контроль, то начинается спонтанная взрывная реакция. — Он одаривает Бекасова снисходительным взглядом. — Возникает, как говорят в народе, психический эксплозив…

— Что мы и наблюдаем сейчас!

Ефим поднимает ладонь, призывая остановиться:

— Все это теоретические рассуждения. Давайте к конкретике. На мой взгляд, главный вопрос — продовольственный. Если мы за сутки не сможем его решить, начнутся повальные грабежи…

И — удручающая тишина.

Все отводят глаза.

Вот такое было у них совещание.

Отцы города.

Лучше не вспоминать.

Он окликает Галю:

— А как там у вас с продуктами? Не в обрез? Мы же, елки-палки зеленые… черт бы их всех подрал… не догадались ничего захватить.

Галя на ходу оборачивается:

— Ой, да не беспокойтесь, Ефим Петрович. Всего в доме полно! Помидоры уже вызрели, ранний сорт, огурцы. Картошки еще с прошлого года четыре мешка. Десять банок тушенки, успели купить… А грибов — маринованных, соленых, сушеных… Весь погреб забит. Слышали, наверное, какой осенью выдался грибной урожай?

— Мы, если что, подбросим, — обещает Марат. — У нас запасов, мать накопила, до Рождества можно в магазин не ходить. За хлебом разве что. Так ведь есть сухари… А осень прошлая грибная была, это да. Я помню, на свою полянку свернул, там подосиновиков — ух, красный ковер. Я так — охренел. Корзину с верхом набил, пластиковый пакет, куртку мешком свернул, связал рукава, еле допер… Старуха Авдеевна, когда шел, увидела — аж руками всплеснула, сказала, что это — к войне. Хотя у нее все — к войне. Много грибов — к войне. Мало грибов — тоже к войне. Кошки ночью мяучат — это уж точно к войне…

— Авдеевна зимой умерла, — сухо сообщает Алена.

— Да я не к тому, а просто вот… ну… к слову пришлось… — Он вдруг тормозит перед выходом из переулка. — Стой!

И тут же с улицы, на которую они должны были свернуть, доносится треск, будто бы, оскалясь щепой, переломилась доска, и вслед за этим женский пронзительный крик: «Да что же вы делаете!.. Боже мой!.. Да у вас совесть есть?!» — И тут же — мужской голос, тоже срывающийся на крик: «Уйди, мать, уйди!.. Да ты посмотри на них!.. Я сказал: уйди, мать, в доме запрись!..» И еще какие-то скомканные от ненависти, приглушенные голоса.

— Назад! — шепотом приказывает Марат. И торопливо подгоняет всех к щели меж двух островерхих деревянных оград. — Сюда!.. Давайте сюда!..

Проход между оградами узкий, встречным не разойтись. Яблоневые ветви, согнутые грузом уже спеющих, желто-красных плодов, шаркают листьями по головам.

— Огороды чистят, — тем же шепотом сообщает Марат. — Их там человек десять — двенадцать, мигрантов, лучше, чтоб нас не видели. — И еще больше понизив голос (они с Ефимом слегка отстают): — У вас, извините, Ефим Петрович, виза когда заканчивается?

— Через четыре дня, — так же тихо отвечает Ефим. — А у тебя как?

— У меня тоже — через четыре дня. Не знаете, ходят слухи, что их продлят?.. Тут вот в чем дело… Сам я, конечно бы, полетел, но вот мать и отец — ни в какую. Даже разговаривать не хотят. Останемся здесь, в Бельске, и все. А я как же — без них? Или, с другой стороны, как они — без меня? Ведь эти что говорят: не увидимся уже никогда…

— Из наших кто-нибудь эмигрировал? — спрашивает Ефим.

Под нашими он подразумевает членов астрономического кружка.

— Пять человек: Евдокимов, Смирнов, Костырева, Ланецкая, Таечка Зимогляд. Девчонки — вместе с родителями, а Евдока и Смирный — они просто сами ушли. Только записки оставили, чтоб не искали их… Ефим Петрович, а правда тут говорят, что вы решили остаться?

— Да, мы остаемся, — после короткой паузы отвечает Ефим.

— А почему? Вы посмотрите, что происходит.

— Именно потому, — опять после паузы говорит Ефим. — Ну как тебе объяснить? Если я сейчас отсюда уйду, скажут — сбежал. Я ведь тут как бы отвечаю за всех. — И добавляет поспешно: — Но это, учти, касается только меня. То есть, конечно, меня и моей семьи. У тебя могут быть совсем другие ориентиры.

— Что-то я не въезжаю…

— Ну, Марат, ты же — не мэр. Ты на себя никаких общественных обязательств не брал. Так что советовать не берусь. Опять же — родители твои, видишь, против… Извини, ты уж решай это сам…

— А как вы полагаете, что думают президент и правительство?

— Ну… они, наверное — думают, — нейтральным голосом сообщает Ефим.

— Понятно… В интернете вон пишут, что политикам виз не дают.

Ефим отводит ветку, лезущую в глаза.

— Марат, видишь ли, практически любой человек время от времени вынужден сделать выбор: поступить так или этак, повернуть туда или сюда. Другое дело, что большинство людей этого даже не замечает, для них выбора нет — они инстинктивно сворачивают туда, куда идут все. Очень трудно плыть против течения. У многих, пожалуй, почти у всех, для этого просто нет сил. Да, в общем, и не хотят они никуда плыть, они хотят, чтобы течение само их несло. Никто здесь никому не может помочь. И потому скажу еще раз: решай сам.

Марат молчит. Чувствуется, что он разочарован. Он, похоже, рассчитывал получить простой и ясный ответ. Ефим раздраженно думает: все жаждут получить простой и ясный ответ. Но что делать, нет у меня простых и ясных ответов. И ни у кого их нет. У всего человечества нет.

Проход выводит их на площадку, усыпанную пережженной гарью. Заборчик, когда-то огораживавший ее, сейчас лежит на земле. У бетонной стены с черным, напрочь высаженным окном высится нагромождение проеденных ржавчиной труб. Так это же старая котельная, догадывается Ефим. Я же сто лет собирался ее снести и устроить здесь сквер. Не успел, черт, почти ничего не успел.

— Смотрите, — протягивает руку Марат.

От края площадки идет длинный травяной спуск к реке. В солнечном воздушном просторе отчетливо виден мост, между перил которого перекипает, как каша, густая масса людей. Приподнимаются над ней кабины грузовиков, перегораживающих дорогу, на них — фигурки бойцов Росгвардии, размахивающих руками. Они что-то кричат, но отсюда не разобрать. А дальше, на другой стороне реки, на пространстве примерно в километр длиной-шириной — чудовищный бидонвиль из палаток, фанерных листов, обрезков досок, коробок, ящиков, полиэтилена, черт-те чего. Выползает оттуда копоть костров, чернеют жуткие очереди, тянущиеся к пунктам питания. И над всем этим адом, над месивом слипающейся в отчаяние человеческой маяты — серый купол арконской Станции, окруженный чуть поблескивающей на солнце пленочкой защитного поля.