Андрей Столяров - Темные небеса

Видимо, это был эффект психогенного поля. Мне, например, казалось, что мозг у меня всякий раз превращался в какое-то подобие гречневой каши, в переваренную размазню, из нутра которой вздувались и лопались крохотные липкие пузырьки. Я с трудом мог дотащиться потом до своего номера, где валился в постель и отключался на три-четыре часа. К счастью, этого времени мне хватало. Многим же, чтобы прийти в себя, требовалось часов пять или шесть, а Пламик Дончев, самый темпераментный среди нас, вообще беспробудно спал до следующего утра. Еще хуже приходилось другим, тем, кто после переговоров почему-то отключиться не мог. Они, как зомби, бродили по коридорам гостиницы, не узнавали встречных, были не в состоянии разговаривать, бессмысленно моргали, не реагировали ни на что, иногда вдруг сползали по стене на пол и сидели — час, другой, третий — в летаргическом забытьи. Таких «отчужденных» в конце концов отводили в медицинский отсек, где доктор Менгеле, подрагивая от возбуждения, изучал их как подопытных крыс. Диагноз всегда был один: предельное нервное истощение, каталептический криз, эксперта списывали, отправляли лечиться, а на его место из резерва, срочно созданного ДЕКОНом, назначался другой.

Так что мне исключительно повезло. Я числился среди тех, кто, видимо, обладал «природной устойчивостью к психогенным коммуникациям». Это из заключения того же доктора Менгеле, которое по секрету довел до меня Андрон Лавенков. Меня это, честно признаюсь, не слишком радовало. То есть, конечно, радовало, тем более что и голова у меня к тому времени болеть практически перестала. Вероятно, завершилась некая психофизиологическая адаптация. В чем была ее суть, я не знал и опять-таки, если честно, знать не хотел. Никому, кроме Дафны, я на эту внутреннюю адаптацию даже не намекал. Мне было достаточно и того, что, благодаря мелким особенностям своего мозга, я удержался в группе экспертов, хотя состав ее по сравнению с первоначальным обновился более чем на половину.

Да и нечему тут было радоваться. Тупик, в который мы внезапно уперлись, выглядел унылым и безнадежным. Арконцы твердо придерживались «Двух принципов», провозглашенных ими в самом начале, и никакие ухищрения наших психологов, никакие словесные интервенции, которые — после тщательного обдумывания — рекомендовал нам ДЕКОН, не позволяли найти в них смыслового зазора, куда было бы можно протиснуться. В результате информация, которую мы получали, колебалась где-то возле нуля.

Это жутко изматывало. Все-таки мы уже больше двух месяцев вкалывали, как проклятые, напряженно ожидая, что вот-вот произойдет яркий прорыв: распахнется занавес, откроется дверь во Вселенную, мы вступим в мир, полный сияющего технологического волшебства. Но дверь по-прежнему была заперта. Собственно, ее, двери, перед нами и не было: мы колотились лбами в глухие стены и чем дальше, тем больше ощущали их непробиваемую толщину. Я потом, чуть позже, прикинул, что спал в эти месяцы не более пяти часов в день. А Юсеф как-то обмолвился, что у него бывают периоды, когда он вообще по несколько суток не спит, зато днем много раз вдруг проваливается на пару минут в сонное забытье.

— Странное какое-то состояние. Утром резко стартуешь и сразу же начинаешь бежать, весь день мчишься, как полоумный, не оглядываясь по сторонам, а к вечеру, потный, вымотавшийся, практически никакой, оказываешься там же, где начинал.

Я процитировал ему «Алису в Стране Чудес»:

— Чтобы оставаться на месте, надо бежать изо всех сил.

— Ну да, я об этом и говорю…

Лицо у него было болезненно желтым. Атмосферу нашего бытия пропитывали лихорадка и раздражение. Изменяла выдержка даже Лорду. Уж на что, казалось бы, был не человек, а скала, но и он в финале одной из дискуссий, где обсуждались итоги очередного раунда переговоров, вдруг бросил шариковую ручку на стол и сказал:

— Нет, это какой-то обезьяний концерт. У меня ощущение, что я как глупый ребенок лезу ко взрослым со всякой утомительной ерундой, а они терпеливо ответствуют, что это пока — не моего ума дело. Дескать, повзрослеешь — поймешь. И так — день за днем. И мне не хочется ничего понимать. Мне хочется закатить истерику — кричать во весь голос, ломать игрушки, бить кулаками в пол… Боже мой, сколько случаев Контакта описано в фантастической литературе, и ничего похожего на то, что происходит у нас. Никому в голову не пришло, что это будет такая пресная вермишель.

Мы все ощущали что-то подобное. Исчезло чувство ошеломляющей новизны, которое порождало энергию первых недель Контакта. Меня уже не потрясало, что вот — в десяти метрах передо мной сидит неземное разумное существо, представитель инопланетной цивилизации, пересекший океан космической темноты, метаморф, воплощенное галактическое божество: чудо из чудес подергивалось тусклой ряской рутины. Ну галактический человек, ну зеленый, хорошо еще, что не покрыт чешуей, ну с непропорционально большими (по земным представлениям) глазами и головой. Ну так что? Среди аватар интернета можно было найти гораздо более впечатляющие фигуры. Тем более что и Виллем никаких признаков волнения не выказывал: спокойно, неторопливо — по стеклянной галерее — шествовал в Павильон, садился за круглый стол, символизирующий по нашему замыслу равенство всех сторон, детским пальчиком осторожно пощелкивал по микрофону, показывая, что готов, и терпеливо, обстоятельно отвечал на вопросы экспертов. В выпуклых, будто залитых изнутри тушью, стрекозиных глазах вспыхивали отражения ламп. Начинало крутиться бесконечное переговорное колесо.

На настроении нашем сказывались и бытовые особенности. Я читал как-то о сталинских «ученых шарашках», конструкторских бюро тюремного типа, где арестованные специалисты разрабатывали военную технику. Конечно, с нашими условиями не сравнить, и все равно что-то общее здесь, несомненно, присутствовало. Представьте себе квадрат пустыни со сторонами длиной в километр, окруженный рвами, заградительной полосой, прикрытый дотами, спиралями колючей проволоки. Внутри него — разнообразные секторы, также изолированные друг от друга металлическими решетками. Свободно ходить можно лишь по единственной улице, которая как-то сама собой получила именование — Стрит. Вдоль нее тянутся стандартные двухэтажные здания: гостиница для экспертов, гостиница для технического персонала, ближе к периферии — бараки для военных подразделений, а заканчивается она тяжелым рельсом шлагбаума, по бокам которого, высовывая изнутри стволы, вздымаются два внушительных капонира. Теоретически Стрит асфальтирован, по бокам высажены ряды пальм, обозначающих тротуары, разбито даже несколько цветников, но асфальт всегда скрыт слоем песка, а цветники и пальмы засохли, поскольку вода, добываемая в местных источниках, для них слишком минерализована. Днем это выглядит еще ничего, а ночью, под яркой луной и необыкновенно крупными, гранеными звездами, пейзаж кажется прямо-таки марсианским: черный прозрачный воздух, вселенская сушь, однообразные безжизненные барханы, уходящие за горизонт. Особую тревогу рождает безлюдье: ночью температура воздуха резко снижается и все, кроме караульных солдат, предпочитают сидеть в помещениях. Честное слово, совершенно нереальный пейзаж — ни саксаула, который здесь якобы должен произрастать, ни одного живого существа в поле зрения. Местная фауна, если она вообще тут имеется, распугана шумом и грохотом почти непрерывных работ. Технический комитет почему-то никак не может их завершить. То подвозят и с лязгом разгружают какие-то голенастые трубы, то появляется на Стрите некий фантасмагорический агрегат, который начинает с ревом разбрасывать во все стороны струи песка, то неожиданно берутся рыть очередной котлован и, разумеется, огораживают его, а то вдруг ни с того ни с сего устанавливают загадочную скульптуру перекособоченной постмодернистской конфигурации. Якобы образец земного искусства. Изредка попадаются черепахи и ящерицы, но служба безопасности их тут же бдительно отлавливает и проверяет. Ходят слухи, что в панцире одной из черепах обнаружили таки микроскопическую телекамеру. Время от времени влетают с шипением осветительные ракеты — сигуранца отпугивает грифов, которые у нее тоже под подозрением.