Андрей Кокоулин - Секретарь

Пятьсот сорок два…

А вот честно, умри я, что будут делать Мёленбек и Штессан? Похоронят у заборчика? Напишут: «Здесь ушёл в ойме и не вернулся прекрасный парень Лёшка Сазонов»? И вообще, что будет, если их найдут эти цоги с хъёлингами? Особняк — к чертям, городу — каюк? Перспективы — закачаешься.

Шестьсот. Ползём, ползём…

Лёшка впал в странное, сомнамбулическое состояние, и уже совсем не понятно стало, то ли он движется, то ли тьма движется сквозь него, то ли они вместе с тьмой, как фарш через мясорубку, протискиваются сквозь цифры.

Семьсот. Восемьсот. Девятьсот.

На последних метрах счёт уже заедал и путался. Лёшка пережил несколько жутких мгновений, когда по-настоящему поверил, что ползёт по полузасыпанной штольне, грязный, израненный, слепой. Ему казалось, ход становится всё уже, так что не мудрено застрять.

Штессан! Штессан, открой мне! Выпусти меня!

Были бы слёзы… Были бы глаза, руки, ноги! Ничего нет! Я умер, Штессан?

Девятьсот семьдесят пять.

Двадцать пять метров, двадцать четыре… Тьма не бледнеет, не рассеивается, наверное, там, впереди, просто стоит заглушка. Или будет резкий поворот, отсекающий дневной свет. А если снаружи ночь? Нет, там должен ждать Иахим!

Девятьсот девяносто.

Наверное, подумалось Лёшке, я ползу на самом деле не час, а день или два. Внутренние часы сломались и сошли с ума. Возможно, я выбираюсь уже с неделю. Хотя нет, точно сдох бы без воды. Или я не помню, что лижу влагу со стен. Ну, давай! — пришпорил он себя мыслью. — Давай! Вверх! Вверх! Что там тебе осталось?

Девятьсот девяносто девять!

Говорят, три «шестерки» — дьяволово число. А три «девятки»? Хитрое дьяволово число? Остался всего метр.

Метр, а тьма все такая же беспросветная.

Штессан! Ты рядом? Ты слышишь меня? Ты должен слышать мою возню в штольне. Я здесь. Я обессилел. Мне жутко сделать последний шаг, потому что я боюсь, что он — не последний. Ты понимаешь?

Ноль. Минус один. Минус два.

Лёшка подумал, что, наверное, неправильно посчитал. Хорошо, еще метр в плюс, еще два, еще три. Но куда больше?

Темно. Ни просвета, ни шевеления.

Может штольня была двухкилометровой? Он рассмеялся собственному предположению, потому что одолеть еще километр был уже не способен.

Штессан! Неужели я здесь навсегда? Я не справился? Пополз не в том направлении? Как же так? В чём ошибка?

Паника вспыхнула как порох. Тьма распахнулась перед Лёшкой, вобрала его в себя и отступила, выплюнула, скрылась за новой тьмой. Его закрутило и проволокло, ломая о невидимые углы, засыпая землёй и камнем, он заскулил, закричал что-то тьме, миру, Мёленбеку, Штессану. Можно было бы сказать, что солнце и звёзды прыгали над головой, меняясь местами, уходили под ноги, но ни солнца, ни звёзд не было, не было ног, и даже вращение, похоже, имело лишь умозрительный характер. Куда его несло? Бог знает, назад, в глубь ойме, в самую тьму души. В один момент ему показалось, он летит в бездну, дно которой можно ощутить только разбившись. Секунды и метры пощелкивали в невидимой голове.

Бам-м!

Он разбился, рассыпался по тьме беззвучным воплем. Но рот, где рот? Лёшка мог только мычать, как Тургеневский персонаж, и вопль бродил где-то внутри, в непонятной закрытой полости, пробуя ее на разрыв.

Штессан! Штессан! Выпусти меня!

Но ничего не происходило. И тьма стягивалась, пеленала, запускала в него как щупальца ростки горечи и безысходности.

Я умру здесь! Я здесь умру. Вернее, я здесь останусь, вечным бесплотным нечто, а тело, сам я умру на втором этаже особняка.

Нет! — вдруг ясно подумал Лёшка. Я просто не дошёл. Наверное, там был не километр, а чуть больше. Всегда есть какие-то допуски. Облом любителям круглых цифр. Там был километр с лишним, сорок, пятьдесят метров плюс. На десять минут делов.

Так, ему неожиданно сделалось весело. А хорошо, что вокруг тьма. Куда бы не полз, ты всегда ползёшь в правильном направлении. Почему? Потому что это происходит у тебя в голове. Ты и ойме — два сапога пара.

Вопрос только, далеко ли меня откинуло? Вот я псих психованный! Штессан, Штессан, мы все умрём! Даже стыдно. Впрочем, штольня, если мы полагаем штольню, узкая. Ну сколько я мог проползти в панике? Метров десять. Потом меня закоротило и заколотило. Значит, впереди, самое скромное, ещё метров пятьдесят.

Для того, кто преодолел тысячу, поверьте, фигня.

Стоило Лёшке подумать о движении, и тьма, казалось, поплыла навстречу. Ползём, ребята, ползём! Десять метров, двадцать. Никуда свет не денется, возникнет. Иначе зачем это всё? Появятся колонны, протает за спиной полукруглое окно, солнце отпечатается под ногами. Нет, впереди свет будет обязательно, пусть даже не через пятьдесят метров, а больше. Не страшно.

Тридцать метров.

Лёшка, словно солдат на войне, поднялся в атаку. Как из траншеи. Мог бы, закричал бы: «Ура!». На врага! На тьму! Вперёд! Сорок метров, пятьдесят. Плевать! Гнать до победного конца! Давить эту темную гадину!

Ур-ра-а!

А когда привычный, чуть ли не родной уже зал на втором этаже бывшего купеческого особняка вдруг пробился сквозь тьму тенью, серым пятном на стене и затем весь, Лёшка обессилевшим победителем рухнул на руки Штессану. Он не сразу понял, что плачет. Но это не показалось ему постыдным. После победы — можно. Выдержав — можно. Победив.

Лицо Штессана оплывало в электрическом свете.

— Ты молодец, молодец, Алексей.

— Правда? — Лёшка, всхлипнув, посмотрел Иахиму в глаза.

Жесткие, колюче-серые глаза Штессана неожиданно подобрели.

— Правда, сквир, правда. Сам, без помощи, хотя и почти за пол-дня, но ты победил ойме. Я думал, будет хуже. Так что…

Он стинул Лёшкины плечи.

— Спасибо, — Лёшка улыбнулся. — Вы слышали, я кричал «Ура!»?

— А мне слышалось «Хар-ра!».

— Это одно и тоже.

— И как там? — спросил Штессан.

— Плохо. Темно. Я думал, уже не выберусь. Но я выбрался.

— В этом и смысл, Алексей. Не сдаваться, когда ты думаешь, что возможностей и сил сражаться у тебя больше нет. Это урок номер два.

— Извините, меня что-то ноги не держат, — сказал Лёшка и хлопнулся на маты.

Штессан, хмыкнув, сел рядом.

— Скажи, ты плыл, летел или проламывал стены?

— Я полз, — сказал Лёшка.

— Тоже дело, — сказал ликурт. — А я проламывал стены. Двести девяносто три стены.

— Вы просто не представляете, как мне сейчас хорошо.

— Представляю, — кивнул Штессан.

— Не-а.

Лёшке казалось, что он обрёл сверхчувствительность. Он слышал, как пощелкивая, отслаивается старая краска на оконной раме, ощущал, как свет давит на стекло, замечал полёты пылинок. Мягкий мат был набит поскрипывающим конским волосом. Особняк вздыхал и оседал. У Штессана похрипывало в горле. Кровь скоростным экспрессом курсировала по телу. Словно сосед в дверь постукивало сердце. Пробивались сквозь кожу волоски. Ясно думалось ни о чём. Снаружи шелестели деревья и затухал звук случайно повернувшего на Шевцова автомобиля.