Андрей Кокоулин - Секретарь

Мёленбек кивнул.

— Да, попробуй.

Он спустился с лестницы и, ссутулившись, в скрипе туфель пропал за углом. Щёлкнул кабинетный замок.

Лёшка домыл полы, сделав полный круг по коридору, слил воду, убрал швабру и ведро и уже в своей комнате сменил футболку и надел новые носки.

Его никто не провожал. Он придержал входную дверь, чтобы не сильно хлопнула, оглянулся у решетчатых ворот. Никто не выбежал на крыльцо, а смотрит ли кто-то в окна, было не разобрать — стёкла бликовали на солнце.

Несколько шагов вдоль забора — и Лёшка едва не повернул обратно, так вдруг жалко стало покидать особняк. Он постоял с минуту, убеждая себя, что до вечера всё равно ничего не изменится, а Штессан и Мёленбек никуда не исчезнут, и побрёл в скверик через улицу.

Часы на телефоне показывали около двух, и Лёшка вяло удивился, что, наверное, находясь в ойме, отстоял часов пять, если не шесть. Да уж, рекорд. Штессан, наверное, даже пообедать успел. Ему, кстати, как секретарю, тоже обед обещали…

В скверике было пусто. Лёшка выбрал скамейку у тополя, уже обросшего пышными комьями пуха. Узорчатая тень лежала перед ногами.

Куда теперь?

Лёшка запрокинул голову. Небо распахнулось над ним, белесое, летнее, с невысоко плывущим солнцем. Это мой мир. Мой город. Моя страна.

Моё солнце.

Что я должен ещё почувствовать? Странно. Об этом как-то не задумываешься. Где я, где Земля? Земля, Земля, здесь маленький человечек Лёшка хочет понять: ты круглая? Ой, бред, бред… Лёшка закрыл глаза, но солнце осталось под веками овальным, расползающимся отпечатком. Это в ойме тьма полная, а здесь так, с изысками от небесных кутюрье. Или кутюрьёв?

Ветерок дохнул, похолодил плечо, и Лёшка пожалел, что не прихватил куртку. Там ещё перчатки для тёти Веры, сейчас бы и отнёс. Называется: не судьба.

А вообще странно, что после него никто больше не является в особняк. Люди же объявления читают. Или никому не интересно быть секретарём? Все мимо прошли? Не обошлось ли здесь без цайс-мастерства?

Он вынул хельманне из кармана, подержал в ладонях.

Нужно ещё три человека, если они появятся здесь, Мёленбек отправит их в Замок-на-Краю. Для него и для Штессана это очень серьёзно. А для меня?

Жижа сказал бы: всё это психотехники, эриксоновский гипноз, энэлпэ и прочее, увидишь, они постараются подсунуть тебе на подпись бумаги, где ты отрекаешься от огромного наследства в их пользу!

Но на самом-то деле… Лёшка вздохнул и подбросил монету. На самом деле, основной вопрос: верю ли я во всё это, в Шикуака, цогов, хельманне, магию кристаллов, принимаю ли как правду? Или пока это для меня действительно игра?

А что для меня не игра?

Вот, блин, вопрос вопросов. Кто я и что я? Мне почти шестнадцать, и я не знаю насчёт себя ничего. Случись война, зажмусь в угол или побегу на призывной пункт? Страшно, от одной мысли о войне подсасывает. За что отвечаю? К чему стремлюсь? Готов ли я за своё солнце, свой мир, маму и Динку, и Ромку тоже… Вроде и решил это вчера вечером, но опять приходится возвращаться. Значит, не до конца решил? Или всего лишь играл в решение?

Скользкие вопросы, они всегда краешком…

Наверное, этого и добивается от меня Мёленбек, чтобы честно, чтобы до конца, потому что между ответом и настоящим желанием иногда такая пропасть, что ответ ничего не значит. Возможно, когда ответ и желание, решимость совпадают, ты просто взрослеешь. Переходишь из вянгэ в сквиры, и дальше — в панциры и ликурты.

Только ни фига это не просто.

Было бы у меня, как у Гейне-Александры — раз! — и ты один, а на тебе — целая страна. И цоги, и ледяная стена проломившегося чужого мира. Наверное, тогда бы я и узнал о себе, чего стою. Наверное…

Лёшка замер от сверкнувшей в голове мысли.

А в чём разница? В чём разница между Крисдольмом и его страной? Никакой! Почти никакой. Дело в тебе самом, в твоей голове. Можешь ли ты принять ответственность за свой город, за хотя бы часть его или убедишь себя, что всё и так хорошо, и есть кому заняться и улицами, и домами, и людьми.

Лёшка усмехнулся. Тысячей от Ромки откупился. А выйти к уродам, его ищущим, зассал. Ну, честно же, так и есть! Штессан сразу раскусил — вянгэ.

Вянгэ!

Он ударил себя в скулу кулаком с зажатой в нём монетой. Вышло неожиданно сильно. Боль брызнула по костяшкам пальцев, искрой проскочила в глаз.

Блин! Лёшка прижал монету к месту удара.

Считай, получил от одного из этих. И как? Не страшно, терпимо. Этого испугался? Отпинали бы в крайнем случае…

Он зажмурился.

В темноте за веками, как из-под воды, дробясь под каплями, возникло вдруг бородатое лицо, оплыло краями, рассыпалось на части и собралось вновь.

Борода была пегая, рыжая, но с черным клоком под губой и с седым клоком слева.

С грубого, изрезанного морщинами широкого лица посмотрели на Лёшку желтоватые глаза, утопленные глубоко в глазницах.

Крупный нос. Рыжие брови. В ухе — серьга с монетой на цепочке. Низкий лоб украшали бегущие дугой синеватые значки.

Поймал! Не в особняке, а в сквере, за забором. Интересно, Мёленбек уловил или нет? Вытянул человека? Или расстояние…

Лёшка ещё раз закрыл глаза, и лицо послушно вылепилось снова, уже в профиль, с выдающейся вперёд заросшей челюстью.

Ну и ладно, подумалось ему. Ладно.

Радость трепыхнулась в груди, но Лёшка её умял, скомкал, решив пока не возвращаться. Его отпустили до восьми, вот и пусть ждут.

Он оставил скамейку и сквозь сквер вышел к фабрике. Ноги сами понесли его дальше по Шевцова, неправильной, длинной дорогой.

Куда? Куда-то.

Ему казалось, он ощущает землю и асфальт под ногами своим продолжением, его качало, солнце выскакивало то справа, то слева над головой, и город словно вбирал Лёшку в себя, а затем отступал, выталкивая наружу, и этими мгновениями рождались странные мысли и представления, будто перехваченные у домов и заборов, у крыш и канализационных люков: о единстве, о красоте, о глупости, о жизни.

Это было странно и упоительно. Лёшка чувствовал, как собака когтями царапает тротуар (щекотно!), как греется на солнце железо скатов и кирпичная кладка, как звенят провода и шелестят листья на ветках, как орут воробьи, споря за хлебную крошку.

Он был всем сразу.

И Лёшкой Сазоновым, и столбом с дорожным знаком, и окном, и котом на подоконнике, и мелкой пылью, прибившейся в углу. Его захлёстывало печалью и усталостью камня, и ленивой дремотой арок, и радостью тянущейся вверх травы, и голосами людей, и много ещё чем, что невозможно было вычленить.

Очнулся Лёшка на скамейке перед обшарпанным двухэтажным домом. Ново в нём смотрелись только несколько пластиковых окон.

Ощущение общности, единого целого с городом таяло, оставляя грустный, щемящий осадок. Словно что-то не совершилось, не срослось до конца. И снова: не об этом ли пытался говорить ему Мёленбек?