Нил Шустерман - Жажда [litres]

И по вкусу она ничем не отличалась от нормальной. Не тянуло скорчить брезгливо рожу и выплюнуть то, что набрал в рот. Немножко отдавало землей, но и все. Интересно, а у кого-нибудь хватило ума вскипятить воду перед тем, как пить? Вряд ли. Тобой владеет ложное чувство безопасности, когда на кухне ты открываешь сияющий хромом кран. Конечно, вкус у нее не тот, что у фильтрованной воды. Со всеми ее флюоридами, хлорированием – чем они там еще обрабатывают воду? Но не может же вода стать убийцей! И кто бы догадался, что так оно и будет?

Теперь в поселке – необычные тишина и покой. Далеко не сразу Герберт сообразил, что это подобие мира есть самый верный признак того, что все обстоит хуже некуда. Никто не появляется на улице потому, что все жители, как и они с Дафной, слишком больны и слабы.

Герберт доходит до середины лестницы.

Одной рукой он сжимает бутылку «Аква Виты», другой держится за перила. Единственное, почему он еще держится, – это «Аква Вита». Да, она пролетает сквозь него, почти не задерживаясь в организме, но, проходя через его израненные болезнью внутренности, какая-то часть воды все же задерживается. Это дало ему силы продержаться, когда приехали Алисса и Гарретт. Они и не заметили, как ему трудно просто держаться на ногах. Да и сам их вид выбросил ему в кровь изрядную порцию живительного адреналина.

Теперь приходится за это расплачиваться – слабость волна за волной накатывает на Герберта.

Верхняя ступенька. Герберт стоит, переводя дыхание и стараясь не замечать, как дрожат его ноги. Не исключено, что это – последний раз, когда ему удалось преодолеть подъем.

На некоторое время. Только на некоторое время.

Он входит в спальню. Запах стал еще сильнее. Он меняет простыни дважды в день. Он не знает, сможет ли сделать это еще раз, но знает, что должен.

Герберт не извещает Дафну о своем приходе. Он перестал говорить с ней еще вчера, поняв, насколько это больно – говорить и ничего не слышать в ответ. Теперь он ухаживает за ней молча, пытаясь накормить мягкой пищей и надеясь, что пища удержится. Он вливает ей в рот по капле воду «Аква Вита», отчего она кашляет и давится, а вода изливается на белую наволочку подушки.

Герберт сидит на краешке кровати, касаясь кончиками пальцев тонкой кожи Дафны – такой тонкой, что под ней видны вены. Глаза ее, похожие на бледные мраморные шарики, смотрят сквозь него. Она даже не моргает.

Он прислушивается к дыханию Дафны и ничего не слышит. Приникает ухом к ее груди, ищет биение сердца. Есть – слабое, натужное. Она тоже взбирается на Эверест, оставаясь в неподвижности. Интересно, а что он будет делать, когда, приложив ухо к ее груди в очередной раз, ничего не услышит?

И, уже вставая, чтобы отправиться за свежими простынями, он с удивлением замечает возле кровати нечто, чего здесь не было.

Это – оранжевая аптечная бутылочка. Кто ее здесь оставил? И зачем? Герберт никогда не верил в чудеса. Ведь чуда не произошло, когда он потерял свою ферму, когда расставался с другими дорогими ему вещами! Но вот он читает надпись на бутылочке: «Кефлекс», и его представление о действительности меняется на диаметрально противоположное.

26)Келтон

Незнакомцы. Я сижу в машине с незнакомыми мне людьми. Жаки, таинственная и неуправляемая. Генри, который совсем не тот, за кого он себя выдает. Даже Алисса и Гарретт – большие вопросительные знаки. Похоже, я вообще никого из них толком не знаю. Но самый главный для меня незнакомец – это я сам. Конечно, я знаю собственное имя. Знаю, где я живу, то есть – жил, потому что неизвестно, живу ли я там теперь. У меня сохранились все мои воспоминания, но новые воспоминания, точнее – ОДНО новое воспоминание, озвученное выстрелом из дробовика, сделало все прежние пустыми и ничего не значащими.

Сегодня утром, перед самым рассветом, когда пришел момент выбора – драться или бежать, мое тело предпочло последнее. Когда ты выбираешь бегство, тебя подхватывает и несет некая сила; в случае драки сдаешься на милость более сильного, чем ты. Если бы Алисса меня не вырубила, я совершил бы убийство. Но теперь я, по крайней мере, уверен, что способен драться. И, зная это, я могу научиться держать под контролем эту свою способность.

Но теперь мною овладевают темные, разрушительные мысли. Как тогда, когда солдат направил на меня свою пушку, и часть меня вдруг захотела, чтобы он нажал на спуск и вынес мне мозги. Или когда я пожелал, чтобы Генри, не останавливаясь и не сворачивая с дороги, проехался бы по толпе людей. Хорошо бы, если бы что-нибудь взорвалось и все почувствовали, насколько глубоко шрапнель проникает под кожу. Я знаю – эти мысли ужасны. Но они циркулируют в моем мозгу, и кто я такой, чтобы их останавливать?

Но потом я начинаю слышать голос своей матери. Матери, которой, как я понимаю, уже нет в живых. И она говорит: « Все проходит. Даже самые тяжелые беды. И, когда это случается, они уже не выглядят такими тяжелыми ».

А затем во мне начинает звучать голос отца. Более строгий и внушительный, взращенный опытом: « Все, что происходит, это урок жизни, Келтон. Учись у жизни. Совершенствуй себя. Становись сильнее ».

Лучшее, что можно сделать, чтобы воздать им должное, – это слушать их голоса. Но это так непросто! Так непросто!

– Ну, и как мы будем добираться до твоего убежища? – слышу я голос Генри. И понимаю, что передо мной стоит задача. Задача мужественно принять на себя последствия взрыва, защитить всех от летящей шрапнели. Конечно, какая-то часть меня хотела бы, чтобы все почувствовали боль, которую чувствую я. Но лучшая часть во мне побеждает. Она сильнее, чем удар шрапнели, вырвавшейся из дробовика. Мой брат убит. Но я жив. И сегодня я сделаю то, что должен сделать.

– Нужно найти ручей Сантьяго-Крик, – говорю я. – Убежище недалеко оттуда.

– Ручей? – заинтересованно спрашивает Жаки. – Ручей – значит, вода?

– Он пересох, – сообщаю я. – К тому же он в черте города, и там много бетона и граффити.

– Я думал, тебе нужна карта.

– Карта могла бы быть полезной, но я отлично помню все водные пути. У нас в гараже висит карта с акведуками и дренажными каналами.

Генри смотрит на меня, как на пришельца из другой галактики, и я встаю в защитную позицию.

– Мы готовились, – объясняю я.

– Если вы все еще не заметили, – произносит Жаки, – то для Келтона отключение воды – это как Рождество.

Замечание Жаки едва не выводит меня из себя, потому что частично она права, хотя, с другой стороны, все это обернулось настоящим кошмаром. И она это понимает. Я бросил на нее убийственный взгляд, в результате которого, если бы в мире была справедливость, ее голова должна была взорваться. И в первый раз за все это время, как мне кажется, она понимает, потому что замолкает.