Владимир Моисеев - Внутреннее задержание [СИ]

Для начала он придумал план и написал пролог. Запрет на вопросы начальникам (не задавал бы — не попал в такую ситуацию). Доносчики, как необходимый элемент стабильного существования (ну, будто бы он согласен писать доносы на себя и на других). Необходимость приведение интеллектов различных людей к общему знаменателю (о раздвоении сознания даже упоминать не хотелось). О неминуемом прогрессе человечества (он как бы признавал, что исполнение приказов начальства — благо). Глубокая потребность общества в пристальном изучении начала века — именно в те годы окончательно сложилась самая справедливая государственная система, которая и привела в конце концов к возникновению Коллегии по нормализации и введению практического бессмертия.

Зимин непроизвольно поморщился. Он почувствовал, что его занесло. Наверное, подсознательно он не любил носителей судьбоносных идей. А вот рассуждения о суперкниге ему понравилось. Надо полагать, господин Горский приказал фиксировать в дневнике именно такие сумасбродные идеи. Это была очень хорошая идея. Зимин мысленно поблагодарил автора «R.E.M.», в данном случае его принцип отражения отражения сработал наилучшим образом. Очевидно, в своем историческом повествовании ему придется написать о человеке, который сочиняет Окончательную книгу.

Теперь Зимину приходилось, кроме основной работы, заниматься еще двумя требующими большого времени делами: обязательным ведением дневника и, в тайне от Горского, написанием исторического романа. Сочинение оказалось муторным делом. Сил требовалось много, а толку никакого. В первые дни был энтузиазм, работалось в охотку. А потом Зимин понял, что занялся опасным делом. Мало того, что выход от нового увлечения будет нулевой — издать ее или каким-нибудь другим способом привлечь читателей ему не удастся, — но и рассказать о существовании текста будет затруднительно.

У Зимина не хватило сил прекратить литературные опыты. Он понимал, что ему пора одуматься, замолчать, уничтожить файлы, сжечь распечатки, заставить себя не думать и не рефлексировать. Значение последнего слова было ему понятно не до конца, однако, он почему-то считал, что именно оно самое важное в этой цепочке, и решил схитрить. Для Горского можно было продолжать вести дневник, а текст романа сохранять в тайне. На его месте так поступил бы любой здравомыслящий человек, инстинктивно, только бы отвести от себя подозрение. Но у Зимина — как уже было сказано ранее — не хватило сил. Ему хотелось одного, чтобы с ним случилось то, что должно случиться. Работа над текстом, кроме прочего, породило в Зимине странное самомнение, оказалось, что отныне для него добро и зло — не пустые слова. Даже почудилось, будто бы он, каждым своим придуманным предложением, изменяет сложившееся равновесие между ними. Или в пользу добра, или в пользу зла. У него даже словно бы проявились перед глазами огромные весы, наподобие тех, что изображают в руках слепой Фемиды. На чашках, которых барахтаются тексты литераторов. Может быть, это глупо, но ему было крайне важно, чтобы его приварок попадал на чашку, помеченную буквой «д». О да, вначале было слово!

В документах начала века довольно часто попадаются рассуждения о том, что литературное произведение не способно воздействовать на сознание людей. У Зимина было два возражения:

1. Если бы дело обстояло так трагически, то не было бы нужды в цензуре.

2. Даже предположив совершенно неправдоподобное, что текст никого из читателей не задел, смею утверждать, что на самого автора он оказал огромное влияние.

Во всяком случае, эти доводы явно верны, когда речь идет об историческом романе. Сочинительство оказалось опасным и неблагодарным делом. Неизвестно, более опасным или более неблагодарным? И Зимин был явно не тем человеком, который хотел узнать ответ.

Несмотря на сомнения, работа над текстом протекала успешно. Общее самочувствие необъяснимым образом улучшилось. Зимин ощутил неведомый до сих пор его организму прилив самодеятельной активности или давно позабытый, что в данном случае одно и тоже. То есть наступило время, когда он что-то делал не потому, что поступил приказ, а просто потому, что ему очень-очень хотелось что-то совершить. По собственному велению, по собственному хотению. Может быть, охватившее его чувство не следовало называть желанием что-то сделать, правильнее назвать желанием рассуждать. Понятно, что придумывание и делание разные вещи, не соизмеримые. Однако. Что тут поделаешь — хотелось и все. Можно подумать, что для полного счастья ему до сих пор не хватало возможности поразмышлять на отвлеченные темы. Он прекрасно понимал, что странный энтузиазм был вызван советом начальника. Животный страх никуда не делся, но Зимин был благодарен Горскому. Что-то в голове Зимина изменилось, сдвинулось, и изменение это было хорошим знаком.

Неожиданно Зимин вспомнил, что ведение дневника должно было излечить его от психологической травмы — болезненного восприятия собственного отражения в зеркале. По крайней мере, так говорил Горский. Зимину до боли в печени захотелось выяснить, не вырвался ли он из этого кошмара после написания четвертой главы? Желание было столь острым, что он не смог противиться искушению и решительно направился к ближайшему зеркалу. По дороге — а путь был не близок, метров десять не меньше — от уверенности не осталось и следа. Но это надо было сделать.

Зимин переборол резкий приступ паники и заставил себя посмотреть в зеркало.

Нет, он не вылечился.

Пожалуй, стало еще хуже. Процесс усугубился. Если не лечить болячки, они становятся болезнями. Из зеркала на него смотрела отвратительная гнусная рожа.

В семнадцать часов по стандартному лунному времени Горский сообщил Зимину, что произошло из ряда вон выходящее событие. Вблизи лунной базы обнаружили следы пребывания инопланетной цивилизации.

Горский поймал Зимина в тренажерном отсеке.

— Как твои дела? — спросил он, неприятно улыбаясь. Зимину было непонятно, чего больше было в этом взгляде презрения или любопытства. Может быть, это ему только показалось.

— Спасибо, не жалуюсь, Максим.

— А вот мне кажется, что ты недостаточно внимания уделяешь собственному здоровью.

И Зимин, к удивлению своему, обнаружил, что никакое это не презрение, а скорее наоборот — искренняя забота. Он попытался сообразить, что конкретно могло вызвать у Горского столь странное чувство, но не сумел. Он не смог догадаться, чем заслужил такое необычное расположение к своей скромной персоне. О себе Зимин думать не умел. Он еще помнил времена, когда это считалось зазорным. Тем, кто много о себе понимал, обычно говорили: «Ты, парень, от скромности не умрешь». Подобное замечание считалось оскорбительным. Люди обычно переживали, когда слышали его в свой адрес. Со временем оно вышло из употребления. Впрочем, поговорку «знай, сверчок, свой шесток», до сих пор никто не отменял. Зимину неловко было отмечать чрезмерное внимание начальника.