Ким Лиггетт - Год благодати [litres]

– Но ведь мы его и не искали.

Я смотрю на дверь.

– Но сегодня мой сон изменился. Я была уже не дома, не в округе Гарнер… кажется, я была тут… в здешнем лесу.

– А тебе было страшно? – спрашивает Люси.

Я киваю. Не понимаю, почему, но мои глаза мокры от слез.

– А не в этом ли заключается твое волшебство? – задумчиво вопрошает Нанетт. – Эти твои сны… девушка… красный цветок. Вероятно ты можешь видеть будущее.

Раньше я хотела, чтобы так оно и было, хотела больше всего на свете, но в последнем моем сне уже не слышались ни обнадеживающие слова, ни воодушевленный рев толпы женщин. Там были только я и она в темном лесу. Я пытаюсь не давать волю воображению, но не могу не гадать – та девушка хотела мне что-то сказать? Может быть, она хотела показать мне, как я буду умирать?

Прижав ладонь к животу, я растопыриваю пальцы, точь-в-точь как Кирстен в первую ночь пути.

– Это не похоже на волшебство, во всяком случае, я ничего такого не чувствую. А вы что-нибудь чувствуете?

– Пока нет, – говорит Хелен. – Но Кирстен…

– А помните, как несколько лет назад у Ши Ларсен появились зудящие волдыри, в них попала какая-то зараза и она чуть не умерла? И как потом то же самое началось у всех ее ровесниц? – спрашиваю я.

Они переглядываются и кивают.

– Тогда мужчины сказали, что это проклятие – у одной из девушек слишком рано проявилось волшебство, но она скрыла его и заразила остальных. Так вот, мой отец лечил этих девушек, и он говорил мне, что сверстницы Ши расчесали себе кожу до крови, но у них не было никаких волдырей.

– Ты хочешь сказать, что они притворялись? – спрашивает Марта.

– Нет. Думаю, они действительно верили, что на них пало проклятие, – говорю я, глядя в сторону кровати Кирстен. – И это страшнее всего.

В лучах солнца, проникающих в щели между бревнами, пляшут пылинки. Не знай я, что это пыльца сорняков или частицы омертвевшей кожи тех девушек, которые жили здесь до нас, я бы могла сказать, что это зрелище невероятно красиво.

В этих пылинках есть нечто, заставляющее меня затаить дыхание, как будто, вдохнув их, я могу заразиться смертельной болезнью и окончить свои дни – еще одна голая, лишенная матраса кровать в углу, еще одна обвисшая красная лента, прибитая к воротам.

Встав, я надеваю ботинки и на цыпочках, лавируя между беспорядочно расставленными кроватями, иду к двери. Мое тело ноет от тяжелой дороги и от впивавшихся в спину железных пружин, и мне хочется одного – лечь на подстилку из сосновых иголок и проспать весь день.

Выйдя из барака, я глубоко вдыхаю воздух – правда, он не очень-то свеж.

У нас отняли привычные удобства, все, к чему мы привыкли. Здесь нет даже цветов, одни только сорняки. А ведь цветы для нас – это способ общения. Сможем ли мы общаться друг с другом с помощью слов? Мне хочется в это верить, но, видя перед собою древо наказаний, я понимаю – это будет язык насилия.

Ведь именно так нас воспитывали, именно этому учили, и все же мне хочется надеяться, что мы можем стать другими.

Ходя по поляне, я думаю о том, что нам понадобится, чтобы пережить предстоящий год. Самое малое – это навесы для готовки, трапез и стирки… а еще дрова, чтобы было чем топить, когда придет зима.

Я смотрю на опушку леса и вижу пни от срубленных деревьев. Похоже, дальше опушки девушки не заходили. Интересно, думаю я, насколько обширен этот лес и много ли в нем зверей – но что бы ни таилось под его пологом: дикие звери или мстительные духи, нас держат вместе стены, которые выше любых рукотворных оград. Под ветром последние осенние листья дрожат, и, глядя на них, дрожу и я.

Пусть я мало что знаю об этом становье и о том, что происходило в нем с девушками, которым приходилось жить здесь до нас, но я хорошо знаю, какими бывают в наших краях времена года. Этому острову безразлично, что Бог и его избранники-мужчины отправили нас сюда, дабы мы избавились от своего волшебства – скоро на нас все равно обрушится зима. И по уже чувствующемуся в воздухе холодку я могу сказать – она нас не пощадит.

Мое внимание привлекает стук. За древом наказаний у восточной части ограды Кирстен забивает в землю колышки. Я думала, что встала первой, но выходит, первой была она. Должно быть, она уже потратила немало времени, собирая упавшие ветки, делая из них колышки и заостряя их концы. Вероятно, она начинает строить навес для стирки, думаю я, но, когда она вбивает в землю последний колышек, понимаю, что это не так. Колышки – это календарь. По одному на каждое полнолуние. В предстоящем году их будет тринадцать – плохой знак. Мне хочется верить, что календарь нужен только для того, чтобы измерять течение времени, но похоже, что Кирстен вбила колышки поблизости от древа наказаний, это отнюдь не случайно. Дома, в округе Гарнер, в дни полнолуний устраивались казни.

Словно почувствовав, что я тоже нахожусь здесь, Кирстен поворачивается и пялится на меня. От ее взгляда по коже бегут мурашки. До следующего полнолуния двадцать шесть дней. За это время я должна буду изменить мнение, которое сложилось обо мне у остальных, на противоположное. Потому что, если этого не удастся, Кирстен наверняка найдет предлог для того, чтобы жестоко меня наказать.

– А ну, отойди, первыми будут пить невесты! – вопит кто-то из девиц.

Заглянув за кладовку, я вижу, как у колодца протолкнувшиеся вперед Дженна и Джессика отбирают ведро у Бекки.

Мне хочется остаться в стороне, но дни, когда это было возможно, уже прошли. И я сама способствовала этому, когда вчера вечером встала на пути Кирстен. Я думала, что буду сама по себе, но, хотя времени еще прошло немного, я чувствую ответственность за Герти и других. Других. Именно так нас учили думать о тех, кто не получил покрывала, – они другие, то есть ненужные, нежеланные – такие, какой должна была стать и я. Но если я начну об этом думать, начну думать о Майкле, я так разозлюсь, что уже не смогу мыслить ясно.

Сделав глубокий вдох, я иду к колодцу.

– Что-то не поделили? – спрашиваю я.

Дженна и Джессика злобно воззряются на меня, потом опускают свои покрывала на лица и направляются к Кирстен. Мы все стоим, гадая, не произошла ли с кем-то из нас перемена, пока мы спали, но, похоже, все остались такими же, какими и были. Такими же испуганными… такими же растерянными. Вчера вечером кипели страсти, был предъявлен ультиматум, но после того, как девушки выспались, все могло измениться. Кирстен определенно точит на меня зуб. А Гертруда… Гертруда – это отдельная история. Я знаю, девушки все еще относятся к ней настороженно, но думаю, она не делала ничего дурного. Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем Герти расскажет нам, что произошло на самом деле.