Ким Лиггетт - Год благодати [litres]

Прикладывая к ране гамамелис, Райкер спрашивает:

– А что ты ей сделала?

– Я ничего ей не делала, – отвечаю я, и мой подбородок начинает дрожать. Я пытаюсь накрыться с головой, чтобы спрятать перекошенное лицо, но у меня не осталось сил. – Я просто хотела как лучше… – шепчу я. – Пыталась не быть такой… как они.

– Почему? – спрашивает он, перевязывая мое плечо чистым бинтом. Вряд ли его так уж интересует ответ на этот вопрос, вероятно, он просто хочет, чтобы я не теряла сознания – но мне и самой хочется выговориться. Хочется кому-то рассказать свою историю – мало ли что…

– Из-за моих снов, – отвечаю я. – В округе Гарнер женщинам запрещено видеть сны, но сколько я себя помню, мне снится одна девушка.

Он смотрит на меня с любопытством.

– Та самая девушка, о которой ты меня спросила?

Я не помню, как говорила ему о ней; что же еще я могла наговорить, пока была не в себе? Впрочем, какое это имеет значение?

– Я знаю, звучит дико, но для меня она совершенно реальна. Она показала мне… убедила меня, что все может быть по-другому… не только для девушек, переживающих год благодати, но и для работниц… для женщин предместья.

Его руки останавливаются, он внимательно смотрит на меня.

– Сны – это и есть твое волшебство?

– Нет. – Я качаю головой.

– Тогда что же, по-твоему, все это значит?

– Теперь мне уже кажется, что ничего. Просто фантазия о том, какой я хотела бы видеть свою жизнь. – Я перебрасываю косу на грудь и провожу пальцами по красной ленте. – В округе Гарнер женщинам дозволено распускать волосы только перед мужьями, но, когда мы прибыли в становье, девушки расплели косы в знак того, что приняли свое волшебство. Я отказалась, поэтому они ополчились на меня.

– Но почему ты отказалась принять свое волшебство? – спрашивает Райкер, и я вижу, насколько он потрясен.

Мои глаза наполняются слезами.

– Потому что на самом деле никакого волшебства не существует. – Говорить это вслух опасно, но необходимо.

Он прижимает к моему лбу холодную ладонь.

– Нет, надо все-таки сбить твой жар.

Я дергаю головой.

– Я серьезно. Не знаю, в чем тут дело: в воздухе, воде или пище, но что-то заставляет их измениться… заставляет видеть и чувствовать то, чего нет. Это происходило и со мной, но, когда девушки изгнали меня, мне стало лучше. Мыслям вернулась ясность.

– Когда я нашел тебя, ты умирала от голода и истекала кровью…

– Ты когда-нибудь видел, чтобы кто-то из них летал? – Я почти кричу. – Видел, чтобы они исчезали на твоих глазах? Чтобы они делали хоть что-то… Они же только и делают, что умирают! – Слезы наконец текут по щекам.

– Выпей вот это. – Он наливает в кружку дымящийся отвар.

Я широко раскрываю глаза.

– Ты же говорил, что мне больше нельзя…

– Это не мак, а тысячелистник. Боль он не облегчает, но может сбить жар.

Глотая отвар, я пытаюсь забыть про боль, терзающую раненое плечо, и думать о чем-то еще – и вспоминаю семью. Это тоже вызывает боль, душевную боль. Мои младшие сестры – уверена, они беспокоятся за меня и тревожатся о том, что станется с ними, если я пропаду и никто не узнает, где мое тело.

– Если я умру… пообещай, что снимешь с меня кожу, – говорю я, глотая горькую жидкость. – Подари мне достойную смерть, чтобы моих сестер не изгнали в предместье.

– Само собой, – ни минуты не колеблясь, отвечает он.

– Само собой? – Я пытаюсь поднять голову. Неужели ты не мог сказать: – Полно, я уверен, что ты выкарабкаешься?

– Я привык говорить то, что думаю. – Он ставит кружку на стол. – Привык говорить прямо.

– Как это, должно быть, приятно. – Я смеюсь, но мне совсем не смешно. – А я никогда не могла позволить себе говорить то, что думаю.

– Почему?

Я пытаюсь сосредоточиться на его лице, но мне мешает лихорадка.

– В округе Гарнер считается, что нет ничего более опасного, чем женщина, которая говорит то, что думает. Хуже только женщина, которая делает что-то во вред мужчине. Именно это произошло с Евой, поэтому-то нас и изгнали из рая. Мы опасные создания, полные дьявольских замыслов. Если дать нам возможность, мы используем свое волшебство, чтобы ввести мужчин во грех, чтобы посеять зло. – У меня закрываются глаза. – Поэтому они отправляют нас сюда.

– Чтобы вы избавились от своего волшебства, – говорит Райкер.

– Нет, – шепчу я, засыпая. – Чтобы сломить нас.

Где-то вдалеке слышится пронзительное карканье, оно будит меня.

Райкер тянется за поясом, на котором висят ножи, затем останавливается и снова скрывается в сумраке.

– Разве ты не пойдешь? – спрашиваю я.

– Слишком далеко. Зов донесся аж с северо-запада.

Возможно, это и правда, но мне хочется верить, что дело не только в расстоянии. Вдруг он начинает видеть нас в ином свете.

Пока Райкер занимается огнем в очаге, я перевожу взгляд на ряд склянок на столе, не дающих забыть, зачем он прибыл на этот остров.

– Как ты можешь это делать? – спрашиваю я, и голос мой срывается. – Убивать невинных девушек?

– Невинных? – Он демонстративно смотрит на мое плечо – Здесь нет невинных. Уж кто-кто, а ты должна знать.

– Это вышло случайно.

– Случайно это вышло или нет, но ты даже не представляешь, на что способны твои «невинные». Проклятие. Я видел его собственными глазами. – Он подкидывает в очаг дров, и его плечи расслабляются. – К тому же на свете нет ничего однозначного. Смерть порождает жизнь… так любит говорить моя мать.

– Стало быть, у тебя есть семья? – спрашиваю я. Не знаю, почему мне в голову раньше не приходило, что и у беззаконников могут быть чувства… может быть семья.

Но ответа не следует.

– Послушай, мне совсем не хочется быть здесь – точно так же, как и тебе. Я просто пытаюсь вести беседу.

Он продолжает молчать.

Я шумно выдыхаю.

– Ну, как хочешь.

– У меня есть мать. И шесть сестер, – говорит он, не отрывая глаз от фигурок, стоящих на полке над очагом.

Я считаю их – семь штук. Я думала, они олицетворяют тех девушек, которых он убил, но вдруг это его семья?

– Шесть сестер? – спрашиваю я, пытаясь лечь так, чтобы лучше его видеть, но я слишком слаба. – Мне казалось, у женщин предместья не бывает столько детей.

– Верно, не бывает. – Он вешает котелок над огнем. – Это не кровные дети. – Он поворачивается ко мне, но не смотрит в глаза. – Моя матушка… она удочеряет девочек, которые никому не нужны.

Я пытаюсь понять, что он хочет этим сказать, и тут до меня доходит.

– Девочек из округа? Тех, кого изгоняют?

Он смотрит на пламя в очаге.

– Иные из них пребывают в таком шоке, что не могут говорить, и это продолжается по нескольку месяцев. Поначалу я их ненавидел, не понимал, но теперь все иначе. Я больше не думаю о них так, как раньше.