Олдос Хаксли - О дивный новый мир. Остров

— А сейчас, — продолжила она уже другим, более деловым тоном, — настало время предоставить вам время для отдыха в сиесту.

— Прежде чем вы уйдете, — сказал Уилл, — я бы хотел написать письмо. Просто краткую записку своему боссу, чтобы поставить его в известность, что я жив и мне не грозит опасность быть съеденным туземцами.

Радха ненадолго зашла в кабинет доктора Роберта и вернулась с бумагой, карандашом и конвертом.

Уилл стал быстро писать:

«Veni, vidi. Я потерпел кораблекрушение, но сумел познакомиться с Рани и ее сообщником с Ренданга, который обещает выполнить работу для нас в обмен на бакшиш в размере...»

(он не постеснялся назвать сумму)

«...двадцати тысяч фунтов. Могу ли я вести переговоры на подобных условиях? Если пришлете телеграмму: “Согласен с темой предложенной статьи”, — назначу новую встречу с ним. Если текст будет: “Не советую торопиться с репортажем”, — я прекращу контакты. Сообщите моей матери, что со мной все в порядке и скоро она получит подробное письмо».

— Вот, — сказал он, подавая надписанный и заклеенный конверт Ранге. — Могу я попросить вас купить для письма марку и отправить так, чтобы оно попало на завтрашний самолет?

— Сделаем все в лучшем виде, — ответил юноша.

Наблюдая за их уходом, Уилл почувствовал укол совести. До чего же милые молодые люди! А он, объединившись с мистером Баху и неотвратимыми силами истории, строил заговор, чтобы полностью разрушить их жизнь. Оставалось утешаться мыслью, что если бы это сделал не он, то кто-нибудь другой. И даже если Джо Альдегид получит свою концессию, они все еще смогут продолжать заниматься любовью так, как привыкли. Или уже не смогут?

От двери маленькая медсестра повернулась к нему с последними указаниями.

— Сейчас никакого чтения! — Она строго помахала пальчиком. — Ложитесь спать.

— Я никогда не сплю днем, — уведомил ее Уилл с чувством какого-то извращенного удовлетворения.

Он действительно никогда не мог заставить себя спать днем, но когда в следующий раз посмотрел на часы, было уже двадцать пять минут пятого, а он ощущал себя чудесным образом отдохнувшим и бодрым. Он взял «Заметки о том, Что есть Что» и возобновил прерванное чтение.

«Дай же нам Подлинную Веру на каждый день и избави нас, милостивый Боже, от простой веры, иначе именуемой Доверчивостью».

До этого места он добрался утром. Теперь предстоял следующий раздел — пятый.

«Я, кем я себя считаю, и тот, кем я являюсь в действительности, — это, другими словами, печаль и конец печали. Одну треть — приблизительно — печали, которую я испытываю как тот, кем себя считаю, нужно покорно выносить, приняв ее неизбежность. Это печаль, изначально продиктованная в качестве одного из условий существования человека, цена, которую мы платим за то, что представляем собой разумные и осознающие себя организмы, рвущиеся к освобождению, но вынужденные подчиняться законам природы и продолжать свой марш сквозь необратимое время, через мир, полностью равнодушный к нашему существованию, к старческой немощи и неизбежной смерти. Остальные две трети всех печалей мы придумываем сами, а потому во вселенском масштабе они совершенно лишены оснований».

Уилл перевернул страницу. Листок бумаги выпал при этом из книжки и спланировал на постель. Он поднял его и осмотрел. Пятнадцать строчек четким убористым почерком, а в самом низу страницы инициалы: «С. М.». Явно не частное письмо. Стихи, а значит, нечто, принадлежащее всем. И он прочитал:

«Светящиеся генцианы», — повторил Уилл про себя и вспомнил летние каникулы в Швейцарии, когда ему было двенадцать. Вспомнил расположенный высоко над Гриндельвальдом луг с его незнакомыми цветами, чудесными неанглийскими бабочками, вспомнил темно-синее небо, яркое солнце и огромные, сверкающие снегом вершины гор по другую сторону долины. А у его отца для всего этого нашлось только банальное сравнение. «Похоже на рекламу молочного шоколада “Нестле”, — сказал он. — И даже не настоящего шоколада, — добавил с гримасой недовольства, — а всего лишь молочного». После чего последовал иронический комментарий по поводу акварели, которую рисовала его мама — так плохо (бедняжка!), но с такой любовью и с заботливой тщательностью. «А это реклама молочного шоколада, которую фирма “Нестле” отвергла». А затем настал его черед. «Вместо того чтобы болтаться тут, раззявив рот как деревенский дурачок, почему бы не заняться для разнообразия чем-то полезным? К примеру, поработать над своей немецкой грамматикой». И, запустив руку в рюкзак, он отыскал среди сваренных вкрутую яиц и сандвичей ненавистную тонкую книжку в коричневой мягкой обложке. До чего же жалкий человек! Но если Сузила была права, после всех прошедших лет нужно было даже его суметь увидеть одной из светящихся генциан. Уилл снова перечитал последнюю строчку стихотворения: «…раскрывающие синь лепестков».

— Так-так… — раздался знакомый голос.

Он повернулся к двери.

— Помяни черта… — сказал он. — Или, точнее, прочитай написанное чертом.

И он поднял листок, чтобы она смогла рассмотреть его.

Сузила бросила лишь беглый взгляд.

— А, вы об этом, — сказала она. — Как жаль, что благих намерений недостаточно, чтобы писать хорошие стихи.

Она вздохнула и покачала головой.

— Я старался вообразить своего отца в виде генцианы, — произнес он. — Но постоянно лезет в голову образ большой кучи дерьма.

— Даже кучу дерьма, — заверила она его, — можно увидеть генцианой.

— Но только, если я правильно понял, в том чистом месте между мыслью и молчанием?

Сузила кивнула.

— Как туда попасть?

— Туда не надо попадать. Оно само приходит к тебе. Или, если разобраться, оно уже здесь.

— Вы как маленькая Радха, — почти пожаловался он. — Обе попугаями повторяете то, о чем писал Старый Раджа в самом начале своей книги.