Вальдемар Лысяк - MW-08-09

Миражи прошлого заключены в каждом из нас. В то время, как жизнь форсированно ускоряется и ста­новится более машинной, а всеприсутствующие тяготы каждодневного существования догоняют нас даже тогда, когда мы пытаемся сбежать от них в "отпускные парадизы", единственным, ничем и никем не сдержи­ваемым, становится бегство в прошлое. Только вот мало кому из людей удается позволить себе напечатать билет в самую сердцевину прошедшего - для этого следует быть на "ты" с историей, искусством, литературой и собственным воображением, более того, ими следует упиваться, даже допьяна, орать пьяные песенки и ша­таться в любовных объятиях. Тем же, кто на это неспособен, билеты продают хамовитые, дирижирующие массовой культурой "шоумены", штампующие дешевейшие "ретро"-зрелища.

Так было с модой на "ретро" в начале 70-х годов. Предреволюционные и междувоенные годы, эра Форда-Т, Мистингуэтт, борсалино и картин Климта (который долгие годы был для всех мрачным "козлом от­пущения") как-то сразу стали фаворитами элиты и широчайших масс. Весь этот цирк "заработал" благодаря извлечению огромных доходов на ностальгии, а в массовом своём аспекте был проявлением культурно бед­ненького потребления подсовываемых под самый нос наборчиков "made in retro". В подобных акциях нет места интереса к людям, которые это прошлое создавали, к процессам этого минувшего имеется лишь эпа­таж отряхнутой от пыли подвязкой с кружавчиками, резиновой грушей-клаксоном и тросточкой с рукоятью слоновой кости, которой можно было размахивать под газовым фонарём или же почесать себе спину. Сегодня же следовало бы постучать ею в то место, на которое когда-то напяливали шляпу борсалино.

В прошлое следует входить иначе. Это занимает кучу времени и требует терпения и даже храбрости. Прошлое - это вам не проститутка, которую можно купить. Оно сопротивляется. И это сопротивление нужно преодолеть, что вызывает такое же удовольствие, как и в случае сопротивления женщины. Это барьер, в котором необходимо сделать пролом в страну чудес. Ласками или камнями, только камни эти должны быть тяжелы как любовь и вырезаны в форме слез. Меряясь силой с подобной преградой, пробиваясь через неё, человек всё лучше познаёт её саму, одновременно познавая самого себя и окружающую современность.

И если ты уже пробился - распахать это поле до самого конца не удастся никогда, но это и не имеет никакого значения, потому что не целое, но сам процесс вспашки здесь важен. Уже одна-единственная бо­розда ставит человека перед всеми извечными проблемами, хорами оживают умершие голоса, возвращая миру весь его пафос, а намагниченное сознание все реже спрашивает: кто идёт?

А идёт Тёрнер, леди и джентльмены! Романтик, наилучший из маринистов. Что он говорит? Тёрнер, что говоришь ты, когда изображаешь издыхающего породистого коня, которого волочет паршивый мул? По­тому что я именно так это и вижу. Сам я люблю много вещей из прошлого. Но из этого множества более всего люблю я старинные парусники. Я люблю их по тем же причинам, что и фортификации, единственный скон­чавшийся вид архитектуры, поскольку они уже отплыли в Хило. И ты показал нам на это, Джозеф Уильям, как вдохновенный поэт умирания. Ты представил нам монументальный труп морского жеребца, который тащит в могилу сильный, грязный, извергающий дым карлик. Ты ненавидишь этого урода, перед которым будущее, а жалость из коробочки с синеватой грустью не пожалел для павшего аристократа. Это великолепно - так не­навидеть, иметь во всем мире подобного врага для собственного удара. Когда слышишь о подобном против­нике, как и в любовном упоении кружится голова. Тогда ты собираешься в путь, бросаешь уют собственного дома и выходишь на дорогу. Тебе плевать на усталость, сон, отдых и тягу к женщине - плевать на все, лишь бы нанести удар. И ты пишешь, пером или же кистью, пока не закончишь. Ты не убиваешь его, поскольку пером или кистью так легко не убивают. Но, сопоставляя его уродство - уродство победителя - с царственным величием побеждённого, ты убиваешь его стократно. Как это изумительно, Тёрнер, что так сильно можно осудить и подавить победителя-варвара. Нас с тобою мучает тот же самый голод, вот только времена и враги у нас различные.

Но давайте-ка вернёмся в мой музей, где бунт лишенной прав личности не имеет смысла, ибо там проживаю лишь я - директор, хранитель, гид, портье, гардеробщик и уборщик в одном лице.

Картина "Последний путь "Дерзкого" появилась в 1839 году, в самое подходящее время, символичное как и содержание этого холста, на стыке эпох парусного линейного корабля фрегата и триумфа новых дви­жущих сил. Ровно год назад, в сопровождении миллионноголосого восхищения, Атлантический Океан был покорён двумя колёсными пароходами ("Сириус" и "Great Western"), на воду был спущен "Архимед" - пер­вый корабль, приводимый в движение винтом. Винт морской истории закрутился в другую сторону и смёл деревянных лошадок, что сотни лет качались на волнах. "Temeraire" остался на холсте из Национально Галереи мрачным и монументальным "memento mori".

Эра линейных кораблей, агонию которой Тёрнер обессмертил в "Последнем пути "Дерзкого", началась вскоре после введения линейного строя сражающихся флотов в битве под Ловстофт (1665). Ранее, в эпохе галеонов, применяли кучный строй. После же Ловстофта вражеские эскадры, составленные из кораблей и движущихся гуськом, один за другим, и повторяющие маневры передового флагмана, плыли или останавли­вались параллельно друг другу и бомбардировали противника бортовыми залпами. Этот новый способ веде­ния боя требовал новых технических решений, а также стандартизации и разделения боевых единиц на классы, чтобы цепь можно было сформировать из кораблей, равных по силе - в ней не должно было иметься слабых звеньев, ибо тогда сила огня была бы неравномерной. Увеличение количества орудийных палуб пре­вратило корабли в "многоэтажки". Формы корпуса и парусное вооружение также подверглись изменениям, детали которых оставим специалистам. Для нас важнейшим является то, что фрегат, сформировавшийся из галеона в последней декаде XVII века, был красивейшим животным, порождением эпохи барокко, наполнен­ным резной

фауной и флорой, весь в позолоте и мастерстве гирлянд, небольших колонок, аттиковых гале­рей и резных чудищ. Стоимость всей этой орнаментации неоднократно превышала стоимость самой конст­рукции. В особенности же корма делала корабль подобным дворцу какого-нибудь богача. Барокко, раздра­жающее многих свой женской излишностью и богатством в сухопутной архитектуре, здесь становилось чем-то весьма благородным, ибо позолоченная статуэтка, окруженная нагромождением ненужных мелочей может и