Александр Сигалов - Жгугр. Будем жить! [СИ]

К огню подошли двое твердолобых, небрежно одетых парней. Один из них забрался на бордюр и присел на корты поближе к пламени, другой встал под ветром, опершись об огонь грязным кроссовком — всем хотелось получить свою толику тепла. Саша предложил им водки, и парни с радостью согласились. Выпили молча.

— Здорово ты их отхуяч… — продолжил незаконченный разговор стоящий, затем внезапно запнулся, взглянул вверх и загляделся, околдованный. Небесные светила осыпались на землю искрящимися хлопьями. И внезапно продолжил: — И правда! Кто мы в этой вселенной? Остатки звездной пыли из-под ног шута, мимоходом забежавшего на божественный бал? Или отражающие божественный свет осколки зеркала, в припадке ревности разбитого разгневанной богиней? Человек лишь точка, потерянная в безмерном пространстве, пересечение дециллионов параллельных линий!

Из ниоткуда возникли всклокоченный парень и девушка в мужской ветровке поверх летнего платья. Парень зябко поеживался, и гопник уступил ему место под ветром. Саша поднес водки. Девушка тоже решилась.

Парень опрокинул стакан и категорично заявил:

— Нет! Не согласен! Человек — не точка и не линия! Возможно, какая-нибудь тупая пизда и точка, а настоящий, с большой буквы, человек — торжество разума, венец творения и носитель божественной искры.

— Пизда — точка? Я бы поспорила! — вступила девушка.

— Если на карте, то безусловно точка. У Петербурга где она находится, как считаете, господа?

— У Петербурга ничего подобного нет! — образумила его девушка. — Петербург — мужчина!

— В таком случае где у Петербурга хуй?

— Хуй-то понятно где — на Дворцовой. А все же, где у Петербурга душа? — резонно заметил сидящий гопник, не отрывая взгляда от огня. Ветер поменял направление и теперь нес теплый согревающий поток на Сашу. К огню подъехал велосипедист в ярко желтой каске и, бросив рядом велосипед, пристроился к огню.

— С душой тоже все ясно. Душа Петербурга здесь. Ты в нее смотришь.

— Как, прям здесь?

— Да, перед тобой, — Саша показал на огонь.

Все присмотрелись к огню и залипли. И точно, где еще быть душе Петербурга, если не тут, на Марсовом поле, между Летним садом, помнящим романтичного кудрявого поэта, Михайловским замком, обернувшимся могилой для своего создателя, Спасом на Крови убиенного фанатиком императора и Невой — кровяной артерии Петербурга, — на поле, где когда-то маршировали полки, а сейчас в центре строгого сквера всегда горит одинокий отважный могучий лютый неуязвимый вечный огонь, и пока он горит, город будет жить, а сердце города биться.

— Кстати, где у Петербурга сердце? — прочитав Сашины мысли, поинтересовался велосипедист.

Разговор прервала женщина лет сорока в темно-сером пуховике, столь же уместным посреди лета, как волчья шуба, серой же шерстяной юбке и взглядом Цербера. Женщина угрюмо пересекала сквер и, заметив молодых людей, подошла ближе. Все сразу умолкли.

— Это, молодые люди, Вечный огонь, монумент воинской славы, а вы на него ноги ложите. Можно сказать, вытираете ноги об память защитников Ленинграда! — недовольно начала женщина, разрушая идиллию.

Никто и не шелохнулся.

— Нет, я вам русским языком говорю, уберите немедленно свои поганые ноги и водку от огня! Вы оскорбляете память тех, кто положил жизнь за победу в Великой Отечественной войне! Уходите, или я милицию вызову! — заистерила женщина.

— Сама уходи, тетка! Наши предки за то и гибли, чтобы мы сейчас сидели под этим звездным небом в городе-герое Ленинграде, пили водку и поминали их добрым словом. — обронил Саша не меняя позы. — За предков, наших защитников! — поднял он бокал. Собравшиеся молча чокнулись и выпили.

— Фу, какой хам! Так себя вести в Санкт-Петербурге — культурной столице нашей Родины! Тьфу! — тетка изобразила плевок и в негодовании отошла.

Но дело было сделано — волшебство безнадежно разрушено. Разговор завял. Теперь собравшиеся чувствовали себя не в своей тарелке.

— Ну, мы пойдем… Доброй вам ночи! — сообщили парень с девушкой и исчезли в предрассветных сумерках.

— Нам пора! — удалились гопники.

— Бывайте, мужики! — отчалил велосипедист, оседлав железного коня.

Саша со Скифом остались одни. Саша разлил.

— Ну что, выпьем?

— За что?

— За душу Петербурга!

Когда «Лендровер» остановился возле Сашиного дома, уже светало. Саша поднял руку: — Спасибо, чел, здорово погуляли! Я прям отдохнул!

— Еще увидимся, бро! А из-за женщины не переживай! Телки — фигня, они того не стоят! — подмигнул правым Скиф.

— Хорошо, не буду, — пообещал Саша, закрывая за собой бесшумную дверь.

В квартире его ожидало непредвиденное зрелище — на кровати, разбросавшись, безмятежно спала Алина. Ее безмятежное лицо и размеренно поднимающаяся грудь внушали такое умиротворение, что Саша и думать забыл о разборках. Установив будильник на ранний час, он прилег рядом с мирно посапывающей подругой. Та, очевидно почувствовав что-то, обняла его правой рукой. «Саша, я люблю тебя!» — произнесла во сне. Сашино сердце дрогнуло. Обняв подругу за талию, он также отправился к Морфею.

Алина вернулась домой глубоко за полночь, а когда она проснулась, Саши уже не было — о том, что он заходил она догадалась по оставленной на столе банке от кефира, и тарелках в раковине. Позавтракав, Алина включила телевизор: по «Культуре» шел научно-популярный фильм, не то фантастика, не то история. Диктор увлеченно рассказывал о жизни некоего Даниила Андреева, писателя и визионера. Мелькнуло тонкое лицо печального человека в гимнастерке с погонами без лычек. Алина не без интереса, но и без лишнего внимания слушала рассказ о «переживании всемирной истории как единого мистического потока», «Небесном Кремле» и «прорыве космического сознания», пока в телевизоре не возникло изображение спрута со Спасской башней во лбу, охватившего своими щупальцами карту России. Глаза у спрута смотрели на нее как живые и… мигали. Мигали ей! Надпись под картинкой гласила: «Жгугр. Уицраор России». Кровь прильнула к голове. «Тихвин. Поезжай в Тихвин», — зазвенело колокольчиком в ушах.

Зазвонил, затрезвонил телефон.

— Алиночка, привет, доченька! — голос в телефоне был ворчлив и жалостлив.

— Я тебе позже перезвоню, хорошо мам? — настроения беседовать с матерью не было.

— Уж поговори со мной, доченька, я вскоре выходить должна, в поликлинику, а там очереди, не знаю, когда вернусь.

— Ну, хорошо, — вздохнула Алина, — я в порядке, как сама?

— Ты бы приехала, доченька, а то совсем я плоха стала — разболелась! Того и гляди помру.

— Что с тобой?

— Да разве разберешь? Голова мутная, горло болит, слабость седьмой день. На днях пять часов в очереди отстояла, так врач передо мной двери закрыл. Посуда давно не мытая. Приезжай, поможешь по хозяйству. А если встану, поедем в деревню, картошку полоть, пока не высохла вся. Уж весь огород сорняками зарос.