Владимир Турбин - Exegi monumentum

Грох-х-хх! — уже, значит, к концу подошло: последний.

Потемнела площадь: после треска и блеска салютов она видится мрачноватой.

— Все! — вздыхает толпа. И внезапно: — Бббабах-х трах-тах-тах — двадцать пятый, сверхплановый залп.

— Двадцать пять? — недоумевают. А еще через полминуты откуда-то снизу, с Театральной площади,— визг истошный.

И визг катится оттуда волной, нарастает, от Музея Ленина к нам на пригорок: мы-то с Васенькой притулились у Исторического музея, и я Васю уже на мостовую, на брусчатку спустил.

— Папа, папа, а почему это люди визжат? — тормошит мой наследник меня, теребит за рукав,— Папа, больно им делают, да?

Только к празднику Победы, к вечеру прочухался Яша-Ашя, протрезвел. Отчужденно озирался вокруг: недопитая бутылка «Столичной», а на табуретке возле дивана — рассол в мутном, неопрятном стакане. Уф, противно!

Вышел Яша на кухню, пошатываясь. Сидит Вера Ивановна — постаревшая, щеки ввалились. Продавщица напротив, спиною к окну, так что лица не видно. И помойное ведро в уголку, доверху набитое: из-под молока пакеты, какие-то тряпки.

На столе коньяк, икра красная в баночке, масло.

— Отдохнул? — это Вера Ивановна.

— Угу, а Катя не приходила?

— Нет, салют смотреть поехали, в центр куда-то. А ты здесь посмотри, с балкона можно, хорошо видать будет.

На балкон дверь открыта. По праздникам не работает кондитерская фабрика имени Клары Цеткин, и ванилью не слишком разит.

Яша смотрит на стенные часы, деревенские ходики — их когда-то привез гуру из Пензенской области и приколотил на стене в городской квартире: уютно.

До салюта десять минут.

— Поглядим на ихний салют,— цедит Яша сквозь зубы.— А потом уж я поплыву, пожалуй. Домой надо. Буду звонить, как и что...

— Уж ты, Яшечка, нас надолго не оставляй, одиноко нам будет.

— Не оставляю!

И все трое идут на балкон. Там, внизу, не дождавшись первого залпа, ребятишки уже пробуют голоса, как артисты перед выходом на подмостки. «Салю-ю-ют!» — кто-то звонко кричит. И с другого конца двора впереклич ему раздается: «Салю-ю-ют!»

— Бог упал! — пробивается голос сквозь визги толпы.

— Бог упал!

— Навернулся...

— И лошадь с ним...

Нам — уйти бы. Смотаться бы мне, уведя с собой Васю: по Никольской, то есть по улице 25-го Октября, переулочками и куда-нибудь вниз, к реке. Но нет сил: я уже догадался о чем-то, и в потоке людском, полупьяном, гогочущем, стонущем, держа за руку сына, хромаю я вниз, в круговерть Театральной площади. Не могу удержаться, смотрю на Большой: так и есть, три коня возвышаются, копыта подняв, а четвертого, крайнего, нет. И бога на месте нет. Тут прожектор, озаряю­щий Аполлона, погас — догадались его погасить. И Большой, величавый ГАБТ, погрузился во тьму.

— Бог упал! Бог упал только что! — расползается по толпе.

— Да чего разорались: «Упал, упал!»? — Старикашка какой-то, из русских людей, насквозь изъеденных скепсисом.— Бог давно уж упал, еще в тысяча девятьсот семнадцатом.

— Может, сбросили бога?

— А его еще в семнадцатом сбросили.— Старикашка не унимается, язвитель­но шамкает.

— Так другого же сбросили, нашего. А этот языческий...

— Греческий...

Пробираются сквозь толпу фургончики: «Скорая медицинская помощь». Их аж три, пробираются они с разных сторон. Ага, вот и знакомое: «Мосгаз. Аварий­ная». Красно-желтая будочка на колесах подкатила: по-нят-но!

Мне б уйти, но говорю же: нет сил. Пробираемся дальше, от Музея Ленина через площадь и — в сквер. Там толпа, но толкутся все-таки на аллейках, а газоны стараются не топтать, культурные стали.

Пробираемся, на ходу ловя реплики. Чего только тут не услышишь: и летающая тарелка пролетела над театром, по башке Аполлона задела, сковырнула с тележки, он и грохнулся вниз. И еще один старикан, серебристо-седенький, весь в медалях, из ветеранов, произносит очень отчетливо, будто приказ отдает: «Цэ-эр-у это все! Цэ-эр-у!» И по-сталински категорично: «Вредительство!»

— Чье вредительство? — из толпы, настороженно.

— А уж там разберутся, чье...

— Разберутся!

— Бог упал, сковырнулся!

Ох, не придушили бы Васю!

Осеняет: протискиваюсь к Марксу, к Карлуше. Не зря все-таки нас Леоныч терпеливо учил различать, где бронза да камень, где лабух. По известным теперь мне признакам безошибочно устанавливаю: наш брат. Да оно и так ясно: всенародный праздник, объекты, особенно в центре города, непременно должны подме­няться коллекторами — и Янкель-Свердлов, и Ванечка-Шрифт, Иван Федоров, первопечатник, и Железный Феликс, и Минин с Пожарским. А Карлушу, того уж и Бог им велел...

— Слушай, друг,— говорю я, почему-то стараясь не смотреть Карлуше в гла­за, глядя в сторону.— Я такой же, как ты. Из тридцать третьего. Мы с тобой понимаем, что тут к чему. Я протиснусь, пойду взгляну. А мальчишка со мной, сынок. Его Васей зовут, так ему ни к чему туда лезть. Я к тебе его подсажу, посидит он, а ты присмотри. В случае чего, сам знаешь, экстраординарные меры самообороны применять дозволяется.

И, набравшись смелости, на Маркса смотрю, поднимаю глаза. Он кивает едва заметно, улыбается. И чуть слышно, губами не шевеля:

— Лады,— говорит.

Васе:

— Ты, сынок, посиди с этим дедушкой, с Марксом, он хороший, детишек он любит. А я быстренько...

На глазах у сыночка слезы, но сдерживается, не хнычет:

— Пап, а ты не надолго?

— На минутку, сынок. — И подхватываю Васю, подсаживаю. Он цепляется за бороду Маркса. Ничего, не отвалится борода: гример свое дело знает. А Вася уж рядом с Марксом: сидит, ножонки в сандалиях свесил.

Я ввинчиваюсь в толпу. Прижали меня к пьедесталу Грозы-Островского; ничего, оттолкнулся и, глядь, я у цели. Но пока то да се, опоздал: санитары вталкивают в фургончик носилки, покрытые простынями. И срываются с места фургончики с ревом — туда, на Петровку. Дело ясное: на пересечении Петровки с Кузнецким мостом свернут вправо, рванут круто вверх и — к нам, в 33-й. Там своя медицина; да уж что теперь медицина!

Только лошадь-лошадка бьется на мостовой — аккурат у угловатого подъезда Центрального универмага (бывший Мюр-Мерилиз). Ах ты, бедная! Каурая, милая лошадь поднимает голову на тонкой шее, умоляюще лиловые очи — поводит ими. Ржать пытается, но из горла — только беспомощный хрип да фонтанчики темной-претемной крови.

«Мосгаз. Аварийная» подальше стала, у служебного входа в универмаг. На нее не обращают внимания. И смотрю, она тихо-тихо отчалила, туда же направи­лась, в глубь Петровки. Неужели успели — обернулись уже, заменили?

— Расходитесь, граждане! — дудит в мегафон подполковник милиции.— Расходитесь, прошу вас, не омрачайте друг другу всенародный праздник Победы! Сейчас скорая ветпомощь прибудет, заберет животное... Расходитесь!