Владимир Турбин - Exegi monumentum

Сергей забрался в красно-желтый фургон; там же и загримировали его, и отвердителем зарядили. Ехать всего два шага. Подъехали к служебному входу. Поднимались, наверное, в лифте: есть же там лифты? Вышли на кровлю. Тут — странность: у входа на чердак и на кровлю Большого театра стоит автоматчик, а с ним — лейтенант, не меньше; стоят они по традиции: отсюда же можно и Кремль обстрелять, и вся Москва преотлично знает, что крыши на Библиотеке имени В. И. Ленина и на зданиях гостиниц «Москва», «Метрополь», «Россия» бдительно охраняются. Сергей прошел, с ним разводящий был, были рабочие-такелажники. А как проскользнула Динара? Одним объяснить могу: немножко колдуньей она была, в этом качестве ее под крылышко 33-го отдела и взяли, в этом качестве и поощряли ее, и использовали.

Проскочила Динара на кровлю — отвела внимание, запорошила глаза авто­матчику, лейтенанту, и когда ровно в полдень внизу, на площади, отгремела, отвизжала умело устроенная потасовка и толпа, переводя, как водится, дух благодатно вздохнув, воззрилась на Аполлона-Сергея, а доподлинный Аполлон, понукаемый дюжими такелажниками, при помощи передвижного портативного крана был тихонечно спущен к служебному входу, новоявленный бог услышал веселое: «Я с тобой!» И заливистый смех.

Так они и стояли до вечера, до салюта. А вернее, стоял бог солнца, покрови­тель искусств, держа вожжи четверки коней из туберкулезного санатория. Динара ввиду того, что ни одной из сопутствующих Аполлону муз места рядом с ним предусмотрено не было, приютилась за колесницей. После бурной бессонной ночи на нее накатило непонятное возбуждение, и она тараторила неумолчно: про свой город Талды-Курган, утопающий в зелени, яблочный. «Вкусный город у нас, Сереженька,— говорила она.— Я придумала: вкусный. Весь он яблоками пропах, и веселые люди по улицам ходят... Казахи, украинцы. Немцев много. Мы с тобой поедем туда о-бя-за-тель-но, да?» Рассказала ему про своих сестер. И про брата-бездельника, по профессии журналиста: он ушел из редакции областной молодеж­ной газеты и затеял киносценарии сочинять. А кому они нужны, сценарии эти? Там же кланы, азиатские мафии! «Но Аслан все равно хороший, только очень наивный»,— щебетала Динара. После, змейкой пригревшись на солнышке, задре­мала. Датчик зуммерил: площадь внизу заполнялась народом, клокотала, то и дело разгорались скандалы, апелляции непутевого люда к античному богу доносились сюда, наверх.

Нелепо совпали случайности: проржавевший, прогнивший трос, которым пристегнут был бог, и некачественный отвердитель, впрыснутый каурой кобылке. И сверхплановый залп, двадцать пятый.

Если верить гуру Вонави, Боре, Яше и полчищам им подобных, утверждаю­щих, будто все в нашей жизни предопределено, все расчислено на тысячи лет вперед и кирпич на голову ни с того ни с сего никому вовеки упасть не может (это скучное, хотя и глубокомысленное поучение Воланда из романа Булгакова они пересказывали друг другу как божественное откровение), то, конечно... А быть может, не надо им верить? Но тогда что же значила дама в малиновой нижней рубашечке, помахивавшая поварешкой в окне дома напротив УМЭ? Неужели она дирижировала салютом и опять махнула двадцать пять раз?

Но, как будет установлено следствием, именно двадцать пятого залпа кобыл­ка — а звали ее Дианой — не выдержала, а к тому же, быть может, раздражала, утомила ее и болтовня непрошеной гостьи. Когда начали бабахать, она грызла удила, прядала ушами, дрожала, норовила опустить передние ноги, взбрыкнуть: испугалась. Сергей сдерживал ее, как умел, а Динара успела надуться: «Ты кобыле такие хорошие слова говоришь, каких я от тебя...» Все вело к катастрофе. С двадцать пятым залпом салюта лошадь рванула, и Сергей, пытаясь ее удержать, потянул к себе вожжи: «Тпр-ррру!» Да куда там! Лошадь вырвалась, и стальной страховочный трос порвался, как бумажная бечевка от торта. Кто низринулся в бездну первым? Наверное, лошадь, а за нею тотчас Сергей: понимал, подсозна­тельно помнил, что внизу шевелится, живет веселящаяся толпа. Упадет туда лошадь — раздавит кого-то: четверых, пятерых. Его долг — сдержать непокорную тварь, бороться с ней до последнего мига. Да слабо́ ему оказалось! Тяжеленная животина низринулась вниз, увлекая за собою и человека-бога, Сергея. А Динара? Та, наверное, пыталась его удержать, ухватилась за обрывок стального каната: рассмотрели, что кожа на ладонях ее была стерта до кости, следы ржавчины остались.

Так они и упали...

Почему-то в момент их падения там, внизу, толпа расступилась, они грохну­лись в каком-нибудь метре от ближайших зевак.

Так, я думаю, было, если вслушаться повнимательнее в объяснения нашего шефа, ознакомиться с материалами следствия, сопоставить детали, а что-то, имея, как я полагаю, на это право, дополнить.

Одного я, признаться, не угадал...

К середине лета Яша вконец занемог, скорбен разумом стал.

Лето, пыль и жара всегда действовали на него удручающе, а с тех пор как он почувствовал в себе присутствие неприкаянной души фараона Тутанхамона, он понял, в чем дело: память знойного Египта, рабы, воздвигающие ему пирамиду, волхвы, нечленораздельно, туманно предсказавшие ему следующее воплощение в Москве да еще и в эпоху культа личности И. В. Сталина и реального социализ­ма,— разумеется, они изъяснялись иносказательно. И все это — в мареве афри­канского зноя, в окружении политических интриганов и заговорщиков.

Куда деться Яше-Тутанхамону?

Сына удалось переправить в Анапу: профсоюз Октябрьской железной дороги помог, расщедрился; не последнюю роль сыграл и армянский коньяк, своевременно врученный настороженному склеротическому деятелю профсоюза железнодорож­ников. Профдеятель сказал: «Гм, зачем это?» Тут же, впрочем, он спрятал бутылку в ящик стола и произнес небольшой монолог о том, что единственным привилеги­рованным классом в нашей стране являются дети. Через два-три денька путевка была в кармане. Жена Люда уехала с сыном.

Яше удавалось выходить на связь с Борей. По ночам, в тишине Боря мрачно сигналил по ментальному плану: «Плохо мне!» «Вот заладил! — терял терпение Яша.— И сам знаю, что плохо тебе... Да уж больно пакостны эти, за океаном которые... и опять-таки Шамбала. Кур-р-рвы!» — рычал Яша на далекую незри­мую силу.

Глупость сделанного Борей теперь била в глаза с очевидностью, понятной и последнему дураку. Дело шло к суду — скучнейшему, пошлому. «Лет двена­дцать дадут»,— озабоченно и деловито сулили на СТОА-10: там прекрасно помнили Борю, сострадали ему, а на следствии, как водится, от всего отнекивались. «Мы не знаем... Не помним...» Работяги гнули одно: «Он хороший парень, Борис-то... По работе и в личной жизни все путем у него... план давал на сто двадцать три процента, а по женской части... Не замечали ни в чем».