Гордон Хотон - Подмастерье. Порученец

— Привет вам! — взревел он. Оставил эти слова висеть в жгучем воздухе, пока они не угомонили толпу. — Вы ждали долго, и я не заставлю вас ждать еще. Но вы знаете, чего ждать и чего ждут от вас. Впереди великие времена, возможности господства — да такие, что никто из вас и не мыслил себе. Ключ — у меня… — Он вскинул одну из рук и удовлетворенно выслушал стоны, хохотки и рыки одобрения. — И этим ключом я отопру Великие врата Нижнего мира!

Вопли оглушали. Он развернулся, почти ожидая, что рядом окажется Хозяин, готовый в последний миг отнять у Абаддона его судьбу. Но сейчас никто не мог ему помешать. Он поискал крошечное отверстие в центральной каменной колонне. Стер с ключа грязь и воткнул его в замок.

Повернулся ключ мягко.

Один кошмарный миг ничего не происходило. А затем он услышал рокот, как великий гром, и грубое трение камня о камень. Колонны двинулись вперед: трещина между ними, в волос толщиной, сделалась просветом, затем брешью, в которую он видел темные дали, изведанные им в странствиях; брешь делалась все шире, и ворота открылись. Он коротко глянул на Стикс и на мост, высившийся над темными маслянистыми глубинами. И обернулся к своей армии.

— Идите, — велел он. — Творите хаос.

Из вашей дилогии ясно, что вас завораживают (зачаровывают? вызывают у вас любопытство?) миры не-вполне-живых. Что в этом для вас лично — и как для человека, и как для писателя?

Мой зомби — не классический образчик не-мертвого: он не стонет безудержно, не поглощает сырую человеческую плоть и не действует инстинктивно. Вообще-то ровно наоборот. Он тих, меланхоличен и терпеть не может некоторые виды еды (и в этом смысле очень похож на меня самого). Но помимо этого я его рассматриваю метафорически: он одиночка, он подавлен, сентиментален и постоянно тревожится, а от естественной неуверенности в себе постоянно вынужден делать то, что ему велят другие — потому что ничего лучше он придумать не способен. Поэтому в более широком смысле он — изгой и недотепа, отвергнутый себе подобными, общество считает его недостойным внимания. Меня естественно привлекают такие люди — «слабые» мне гораздо интереснее «могущественных». Люблю истории, каких обычно не рассказывают.

В литературном смысле он был и остается для меня идеальным средством как для того, чтобы поговорить о моих собственных неудачах и слабых местах, так и для того, чтобы исследовать отношение общества в целом к тем людям, кем оно обычно пренебрегает, — к бездомным, низкооплачиваемым рабочим, к любому, кто отличается от нормы. Когда пишу, я всегда ищу такую идею, что помогает раскрыть эту двухслойную структуру — личного и политического.

Есть устойчивое выражение, дескать любой автор поистине прожитого и прочувствованного текста гоняет каких-то своих очень личных бесов/ангелов. Каких бесов и ангелов гоняете вы, создавая свой литературный мир, в данном случае — мир «Подмастерья»/«Порученца»?

Бесов у меня слишком много, всех тут не перечислить, наверное, но парочку особенно значимых приведу. Я боюсь смерти — очень эгоистично: меня наполняет ужасом от понимания, что исчезнет мое сознание, что эта сущность в моей шкуре прекратит существовать и превратится в непостижимое беспредельное ничто. С обыденной точки зрения меня раздражает, что я не буду знать, что произойдет через сто лет или через тысячу, и печалит, что я не увижу, как будут стареть мои дети. Поэтому заполучить в этих двух книгах хоть какую-то власть над смертью — слабая попытка противостоять этому страху. Но «Подмастерье» и «Порученец» также отражают мою одержимость отношениями между людьми и словами, что ими управляют: преграды между людьми и до чего трудно их преодолеть, упорный обрыв связи, повторяющиеся фразы, что застревают в голове, даже после того, как любовный роман закончен, обещания, которые что-то значат лишь в тот миг, когда их произносят. Поэтому вот мой второй бес: я часто отвергаю близость с другими людьми ради надежности отшельничества — насчет людей я тревожусь так же, как мой зомби.

А ангелы? Я люблю ощущение блаженства, когда пишу. Писательство увлекает меня полностью — куда-то деваются целые часы, ускользают целые дни. Как ни парадоксально, сидеть у себя в комнате перед чистой страницей, ждать, когда возникнет, вылепится история — один из тех немногих случаев, когда я ощущаю подлинную связь с миром. У меня такое чувство, что именно тогда я все понимаю таким, как оно есть (хотя, возможно, обманываю себя и создаю скорее нужный мне мир, нежели отражаю тот, что есть). И сколько б я ни жаловался на лингвистические выверты, оформляющие отношения между людьми, мне очень нравится их исследовать, ощущать их сентиментальную поэтичность… Думаю, в душе я — меланхоличный романтик.

Есть ли за дилогией какая-то ваша личная история? Или что стало тем изначальным зерном, из которого она выросла вместе со всем своим миром?

Самое очевидное зерно для меня — еще из тех времен, когда я был студентом в Оксфорде. На первом курсе колледжа я был очень несчастен, может, у меня даже была депрессия, и я обратился к врачу за помощью. Он прописал мне лекарство — литий, и он подействовал на меня сильно, омертвил всякое чувство, с ним я был не способен испытывать ни радость, ни отчаяние. Следующие три недели я провел в состоянии эмоциональной нейтральности: как будто кто-то вывесил тонкую пористую вуаль между моим умом и внешним миром. Это было незабываемо странно и по-своему вполне ужасно; оглядываясь теперь, понимаю, что, может, лучше бы врач направил меня тогда к психотерапевту на разговор… Но могу сказать, что те дни эмоциональной мертвенности и отстраненности и стали непосредственным источником вдохновения для моей книги.

Кроме того, следует добавить, что я — давний поклонник фильмов про зомби, смотрю их все жадно, и, конечно, есть определенные параллели между моим зомби и теми комически не-мертвыми, что толкают тележки по торговому центру у Джорджа Ромеро в «Рассвете мертвецов».

В дилогии есть несколько отчетливых видов печали, одна из них — некая парадоксальная печаль из-за утраты или обесценивания ритуала, церемониальной стороны человеческой жизни. Что этот ритуал для вас самого и что это значит для человечества, когда такое волшебство, сколько угодно макабровое, постепенно нас покидает?

Ну, я бы утверждал, что существует два вида ритуала. Ежедневные ритуалы — готовить детям еду, или когда моя дочь мне рассказывает, как у нее прошел день в школе, или я готовлюсь писать, соблюдая строгий распорядок будней, — это одна разновидность. Есть ритуалы и поглубже — они связаны с переходами от одной фазы жизни к другой: вхождение в возраст, влюбленность или утрата ее, брак, рождение детей, смерть, — и они часто отмечаются обществом вообще. Но в целом, если не учитывать религию (которая предлагает системы утешения и обещает что-то в загробном мире касаемо после-жизни), определенных формальных структур не хватает, и в общем и целом их недостаток в современном западном мире — вполне, я считаю, трагичен. А что можем мы предложить взамен? Первое селфи в Инстаграме? Достижение рубежа в миллион подписчиков на Ю-Тьюбе? Прогон в Снэп-чате длиною в год? Сам я атеист, и потому мне всегда было непросто с поиском альтернативных систем. В моем первом романе «Званый ужин» персонаж сам себе создает ритуалы и буквально вырезывает у себя на коже свою личную историю; в «Подмастерье» и «Порученце» ритуал сосредоточивается вокруг бессмысленной нудной работы, которая облегчается лишь воспоминаниями и желанием.