Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

Все звуки – птиц, ветра, голосов – сошлись в одной точке и бесконечно растянулись в Президенте. Так много звуков, что будто бы и ничего не слышно. Президент подумал о том, как год назад, всего какой-то год назад все звуки для него имели свои названия, следствия и причины, все он расставлял по категориям и полкам. В коробочке, от крышки до самого дна, был весь Президент до этого момента, на дне коробочки была надежда. Президент обернулся на виолончелистку. Она смотрела на него и хмурилась. Президент встал на одно колено перед ней (это у него вышло не сразу – на той неделе Президент споткнулся на лестнице в Кремле и с того времени хромал). Девушка нервно засмеялась:

– Может, мне уже милицию вызвать?

– Я хочу…

– Вам помочь встать? – Девушка поднялась со скамейки, но двинуться дальше не смогла.

– Хочу просить…

– Не договаривайте. Что за глупости? Зачем?

Президент холодно посмотрел в глаза виолончелистки и протянул ей коробочку.

– Я хочу просить о своей отставке.

Президент открыл коробочку – и из нее вылетело все, бывшее Президентом. На дне осталась одинокая бумажка; место, где нужно было подписать, было подчеркнуто. Парк захлопнулся над головой Президента, исчезла девушка, исчезли деревья, птицы и скамейки, пропали Ленинград, холод, «ночь крика», Карьеров и разговоры лицом к стеклу. Остался только Президент – на одном колене, с открытой коробочкой в руках.

Во второй раз он увиделся с девушкой практически сразу после прочтения досье – Карьеров устроил встречу в Кремле. Потом были рестораны, парки и кафе. Она влюбилась в него довольно скоро – примерно тогда же, когда он от нее начал уставать. Но все равно из разу в раз он соглашался на встречи и ждал их больше всего на свете. Не из-за нее он любил вылазки из кабинета, а из-за того, что с ней начиналась отдельная от кресла жизнь. Во время работы, на встречах, конференциях или перед очередным министром он уже не мог, как прежде, расставлять по полкам мысли. Все в его голове смешалось в сплошную непонятную черту, бежавшую из кабинета к молодой виолончелистке. Все чаще администрация смотрела на него недоуменно (правда, никто вслух ничего не говорил), пресса все острее про него писала. Президент перестал хитро улыбаться – и вместо этого начал смеяться. Увидев в первый раз смеющегося до икоты Президента, Карьеров вытер пот с лица и про себя начал читать заупокойную молитву. Но Президент этого всего, казалось, не замечал. В кабинете он думал о воле, а вырвавшись на волю старался не думать ни о чем. На воле он гулял, смеялся, свистел под нос тевтонскую эстраду. Так продолжалось несколько месяцев. Со временем, когда вокруг него начали появляться новые люди, все больше смотревшие не на него, а на его кресло, Президент понял, что жить жизнью прошлой, жизнью Джекилла без Хайда, он больше не может. И он решил избавиться от Президента, оставив только парк в Ленинграде. Но срок был и в парке. Точно такой же срок, что был у Президента раньше. Двадцать лет ровно до той минуты – и наверняка не меньше после.

– Oh, Mr. President! Look! [28] Господин Президент! Посмотрите! (англ.)

– Yes? [29] Да? (англ.)

– Your boy. Rozhev, if I’m not mistaken? And he is good! Really! [30] Ваш парень. Рожев, кажется? А он хорош! Действительно! (англ.)

– Yes. He is one of the best [31] Да. Он один из лучших (англ.). .

На финале чемпионата мира по футболу было шумно. Славонцы только сравняли счет, забив русским третий гол. До конца матча оставалось минут двадцать, и в этот момент лица болельщиков и игроков были похожи друг на друга, как никогда до этого. Красные, потные, застывшие по дороге между счастьем и предчувствием экстаза, все смотрели на мяч и не могли отвести от него глаз. Не смотрел на мяч только Президент России. Ответив президенту ФИФА на английском, снисходительно наклонив голову в сторону президента Славонии (что на языке высшей власти означало высшее пренебрежение напополам с сочувствием), Президент постарался снова уловить мысль, сбитую совершенно необязательной и ненужной репликой. Мысль не вспоминалась. Тогда Президент стал следить за матчем, и потихоньку его это даже увлекло – он начал шепотом подбадривать игроков. Особенно ему нравился великан Роман Глыба. Но Президент поймал себя на том, что даже в эти моменты он подмечает и запоминает каждое движение соседних президентов и снова расставляет их по красивым и упорядоченным полочкам в своем мозгу. Президент вжался в кресло, прищурил глаза и начал следить за каждым человеком на стадионе. Больше Президент ни о чем не думал. Если бы он подумал о чем-либо еще, то он бы снова закричал.

Москва. Финал

Мы в небе, высоко над землей. Смотрите, пожалуйста, смотрите. Мы так высоко, что солнце, которое еще только начинает клониться к позднему по летнему времени закату, с нами на одной линии. Может, чуть ниже. Цвет у неба сплошной, куда ни посмотри, нигде нет ни облака – ни над нами, ни вокруг нас. Лишь тянется далеко внизу кривая лента сине-оранжевых дождевых облаков, а гораздо ближе – прямо над нами, в зените, – грозно проступает сквозь плоскую синеву черничное подбрюшье космоса. Воздух здесь такой тонкий, что его, считай, и нет вовсе. Здесь нет еще ни звуков, ни прикосновений, ни даже холода. Как нет и того, кто достоверно подтвердил бы наше существование.

Побудем тут чуть подольше. Кувырнемся еще раз в разреженном воздухе, посмотрим вниз на выпуклую чечевицу Земли, видимую во всех подробностях, различимую в мельчайших, почти до физической боли, деталях. Насладимся свободой и невесомостью – ведь обратного пути не будет. Скоро Земля захватит нас, прижмет к своей поверхности, пропитает своими страхами и надеждами, заземлит и не отпустит до самого конца.

Если честно, она и так нас уже держит, с самого начала. Так держит – не вырвешься. И невесомость мы чувствуем по той же самой причине, что и космонавты на орбите: мы падаем. Только они месяцами, годами падают по бесконечной касательной, описывая сотни и тысячи мучительных петель вокруг планеты. А мы летим отвесно вниз.

И времени у нас не так уж много.

Большая часть планетарной поверхности под нами (да, она точно приближается, но это пока едва заметно) разделена на серовато-коричневые квадраты и прямоугольники, иногда почти идеальные, но чаще перекошенные, искаженные. Квадраты сливаются в большие кластеры с застрявшими между ними зелеными фрагментами сложной формы. В центре видимого пространства зелени совсем мало, а серое образует почти правильную структуру: большой круг, из центра которого тянутся во все стороны и ветвятся изломанные лучи. Все вместе это похоже на старую напитанную пылью паутину. Слева сверху по диагонали, отсекая от круга нижнюю четверть, тянется извилистым пищеводом лента темно-зеленого, почти черного цвета (земля между тем приближается все быстрее: чтобы это заметить, уже не нужно напрягать внимание). Точно под нами, там, где лента образует большую петлю, а облачный фронт уже сместился левее, мы замечаем что-то особенное.