Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

Сначала это выглядит как белое зернышко с темным пятном посередине. (В мире появляется первый звук, тонкий свист воздуха, сопротивляющегося нашему падению.) Потом – как крошечная жеода вытянутой правильной формы. (К звуку прибавляются холод и давление, а контуры на земной поверхности растут, расползаются на глазах во все стороны, все быстрее и быстрее.) Потом – как невозможное яйцо, сваренное вкрутую и разрезанное вдоль: абсолютно симметричное, с квадратным желтком ярко-зеленого цвета. Непреодолимая сила направляет нас в самую его сердцевину.

Мы падаем, падаем!

Когда до конца падения остаются считаные мгновения, время вдруг растягивается многократно. Пожалуйста, продолжайте смотреть. Мы уже так близко к земле, что видны и дороги, и деревья. И прогулочные кораблики в темной реке, которая огибает исполинскую овальную конструкцию со сверкающей на солнце стальной крышей, нарезанной на квадратные секции. Крыша не сплошная, она образует толстое вытянутое кольцо с дырой в центре, контуры которой точно повторяют форму здания. В этой дыре виден прямоугольник, составленный из тонких полос двух оттенков зеленого, потемнее и поярче, окантованный и разлинованный белыми линиями. По его поверхности неестественно плавно, как в замедленной съемке (или в кошмарном сне), двигаются разноцветные человеческие фигурки. Мы слышим звук. То ли мощный и очень низкий, распадающийся на отдельные такты, гул, как при землетрясении, то ли тиканье часов планетарного размера, укутанных мегатонной ватных клочков.

Замедление неожиданно заканчивается, движения людей становятся естественным неторопливым бегом, а тяжкий гул превращается в оглушающий рев. В последние доли последней секунды перед столкновением с зеленой плоскостью мы вдруг (как во сне!) по невозможно крутой дуге меняем направление и несемся от центра поля к человеку, который стоит на одной из его коротких сторон, перед большой П-образной конструкцией из белых труб, на которую натянута белая сетка: рослому, неширокому в плечах, в футболке, шортах и гетрах спокойного травяного цвета. Он смотрит в сторону, но в самый последний момент поворачивается к нам, и мы успеваем заметить, что у него доброе, чуть нахмуренное лицо с глазами точно такого же, как и форма, цвета травы. Есть в нем какая-то асимметрия, едва уловимая. Точно, вот оно: правый глаз немного темнее.

Говорят, разноцветные глаза бывают у самых больших обманщиков.

Иван Давыдов, основной вратарь Сборной, готовится к пенальти. До удара секунд тридцать, ему хватит (раньше хватало). Рев русского сектора справа от Давыдова стихает, переходя в почти что лепет, в коллективный восторженный вздох тысяч грудных клеток. Давыдов знает, что будет дальше, и наслаждается, пока может. Ни в одном из интервью – да что там интервью, ни в одном из самых откровенных разговоров, которых в жизни у скрытного от природы Ивана было совсем немного, никогда и никому он не признавался в том, как любит эти мгновения. Последние несколько лет он старательно и последовательно создает имидж эдакого твердосплавного суперпрофи, очень сдержанно, почти – но все-таки именно что почти – не реагирующего даже на самые сильные проявления фанатской любви. Это вполне соответствует внешней стороне его натуры, да и вообще, публика по-настоящему любит как раз тех, кто к ней равнодушен. Но перед самим собой Давыдов (почти) честен, и поэтому (почти) ничего не мешает ему получать сейчас острое удовольствие. Поток обожания он ощущает физически, как упругое течение жаркого воздуха вокруг себя. Сквозь себя.

Давыдов поднимает и разводит в стороны руки в перчатках с прихотливым ребристым профилем на ладонях, немедленно приобретая сходство с гигантским хамелеоном. Запрокидывает голову, закрывает глаза. Шум стадиона снова резко меняется, превращаясь в слитное шипение.

– Ш-ш-ш-ш-ш…

Несколько секунд Давыдов стоит спокойно, едва заметно покачиваясь вперед-назад, пока на него накатывает невидимая исполинская волна, каждый пузырек пены в которой – поток воздуха, проталкиваемый чьими-то легкими между нёбом и языком. Потом начинает легонько приподниматься по очереди то на мысках, то на пятках, сначала медленно, медленно, потом все быстрее, синхронно потряхивая кистями рук.

Тут русский сектор наконец прорывает.

– Шшшааа!!! – ревет он слитно, как единое существо. – Ман!!! Шааа! Ман! Ша-ман! Ша-ман! Ша-ман!!!

За годы Давыдов довел свой метод почти до совершенства, а каждый жест – до полного автоматизма. Поэтому сейчас никто не замечает подмены.

Что именно делало Давыдова тем, кем он был, лучшим вратарем страны, вратарем с таким коэффициентом взятых мячей, который мог всем остальным лучшим только сниться, знал только один человек на свете – сам Давыдов. Это была не реакция – скорость движения электрических импульсов по аксонам и мозговым контурам у всех людей одинакова, и у других лучших она была ничуть не хуже. Это были не тренированные мышцы: для своих тридцати двух он действительно был в отличной форме, но другие лучшие были ничуть не хуже, а кое-кто, он это признавал с легкостью, даже получше. Да и опять же, скорость мышечных сокращений одинакова у всех, даже допинг тут ничего принципиально не изменит. В интервью Давыдов порой намекал на какую-то особенную вратарскую интуицию – разумеется, надо же было ему на что-то такое намекать, с его-то прозвищем. Но на самом деле не верил Иван ни в какую интуицию. Более того, намеренно не давал ей ни одного шанса, не оставлял для себя в игре ни малейшей возможности принимать решение спонтанно.

Когда бьют по воротам, и это не штрафной и не пенальти, в конечном счете возможны только две ситуации: в первой ты заранее, еще до удара, видишь, что «канал возможностей», траектория, по которой мяч может залететь в сетку, один, – и тогда все понятно. Надо просто вовремя начать движение, чтобы успеть оказаться в нужной точке пространства. А во второй ситуации, когда канал достаточно широкий, у нападающего остается выбор, куда бить. К этому раскладу Давыдов давно уже относился с осознанным смирением физика, в сотый раз ставящего тот самый эксперимент с электронами и двумя щелями: до момента удара мяч находится в суперпозиции, и узнать заранее, куда он полетит, невозможно в принципе. Даже тому, кто этот удар совершит. (Если совсем точно, в суперпозиции находится как раз бьющий, а не мяч.) Проблема заключалась в том, что сам Давыдов должен был определиться с выбором и начать движение за несколько миллисекунд до того, как удар будет сделан. И любая попытка угадать верное направление – по движениям вражеского игрока, по его лицу, по направлению взгляда, по чему угодно – была огромным риском. Риском упустить эти решающие кванты мгновений, начать прыжок слишком поздно – и не успеть, даже угадав сторону.