Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

Двадцать лет ушло на отработку и совершенствование метода, который Давыдов называл про себя калибровкой и о котором не рассказал никому. Перед началом каждой игры каждый новый стадион, а их были многие десятки, он видел тем же невероятным способом, каким впервые увидел когда-то плешивое футбольное поле за школой. Больше его не тошнило, и все преимущества своего тайного уродства, увечья (именно так он его ощущал с самого начала) Иван мог использовать на полную. Начало игры всегда завораживало. Звучал свисток – Давыдов воспринимал его как вспышку энергии, мгновенно проращивающую густой пучок прихотливо переплетенных линий из круглого белого зерна в центре поля. Это всегда было очень красиво, божественный фейерверк, запущенный для него одного, и Давыдов любовался им в течение краткого мгновения. А потом одна из дуг вспыхивала термитной сваркой, и мяч послушно скользил по ней, словно точка по графику функции. Игра начиналась, и Давыдов был ее тайным художником.

Раздраженный долгими приготовлениями славонцев, судья что-то говорит их капитану, оживленно жестикулируя. Но бывалый обманщик, шарлатан с двадцатилетним стажем, стоящий в воротах, не слушает. Он вообще не следит за происходящим на поле. Весь этот матч он занимался только тем, что дурачил окружающих, выдавая себя за гениального вратаря с таинственным даром-проклятием, о котором он никому не рассказывал. Кажется, ему везло, потому что иначе пропущенных мячей было бы не три, а гораздо больше. Очень может быть, что, даже не утрать он свой дар, счет сейчас был бы таким же. «Получается, – думает Давыдов с нехорошим весельем, – что я звездобол при любом раскладе. Раньше изо всех сил делал вид, что у меня нет никакой суперспособности, а сейчас пытаюсь изобразить, что она есть. А вообще-то это не так уж и важно. Особенно теперь».

А важно для него сейчас почему-то вспомнить две вещи: что за стихотворение ему приснилось и чьи еще кулаки когда-то давно пахли карболкой. Если бы командный врач Андрей Сергеевич Мельников знал, о чем думает Давыдов за несколько секунд до пенальти, он бы, скорее всего, пересмотрел свои взгляды на безвредность спонтанной нарколепсии.

Пока славонский капитан разбегается для удара, Давыдов успевает подумать и вспомнить очень многое. Сначала он замечает, что небо над ним, как раз успевшее очиститься после короткого дождя, уже не весеннее, а осеннее. Дождь словно сменил состав красок, и вместо прозрачной майской акварели над ним теперь густеют плотные маслянистые мазки сентябрьской предзакатной синевы. Лета как такового для Ивана никогда не существовало: примерно до июля, иногда чуть больше, длилась весна, которая внезапно, в одночасье сменялась осенью. И все, что еще вчера росло, надеялось на что-то и так расточительно распускалось, начинало сначала незаметно, но неизбежно вянуть, затвердевать, густеть и сохнуть, а к аромату цветущих трав примешивался едва ощутимый, но несомненный запах карболового мыла.

Мысль о карболке выталкивает на поверхность памяти Давыдова давнее, но четкое воспоминание: он, дежурный из 4-го «А», только что вымыл пол в классе и теперь стоит в коридоре с ведром и боится заходить в туалет для девочек: только там практически на входе есть специальный закуток со сливом для грязной воды и кран со шлангом, чтобы налить чистой. Уроки давно кончились, и никаких девочек в туалете быть не может, но Давыдов, во-первых, никак не одолеет уже вшитое в него табу, а во-вторых, в туалет в любой момент может войти уборщица – злобная старуха, ненавидящая всех, особенно учеников младших классов. И там, в туалете для девочек, она будет на своей территории. Наконец Иван решается и, держа тяжелое ведро обеими руками, вбегает в туалет. Слив оказывается заткнут какой-то мерзкой, задубевшей от протухшей грязи тряпкой, и Давыдов, который при иных обстоятельствах ни за что бы к подобному не притронулся, ставит ведро на пол, хватает тряпку, отдирает от слива, бросает в сторону. Потом поднимает ведро – и сталкивается с выходящей из основного, совсем уж запретного помещения уборщицей. Давыдов лепечет какие-то извинения и пытается убежать вместе с ведром, но запинается за угол. Ведро опрокидывается, заливая пол толстым слоем грязно-серого. Иван хватает ужасную тряпку, пытается стереть, убрать все это куда угодно, гремит идиотским ведром. И чувствует, как жесткий, шелушащийся, пахнущий мылом и карболкой кулак тычет его в шею, в скулу, и слышит злобный голос: «Зашел к девкам, так не ссы! Ссыкун!»

Три образа сливаются в один, и Давыдов понимает, кто эта карболовая женщина, преследующая его с детства. Наказывающая – не за проступок, но за чувство вины. Льющая в глотку мерзкое лекарство и божественно прохладную влагу. Грубо срывающая повязки, приносящая боль, избавляющая от боли. Готовая терпеть что угодно и срывающаяся от одного слова. Лишающая волшебного дара и спасающая от проклятия. Презрительно любящая и люто презирающая. Женщина, от которой можно уйти, но нельзя скрыться. Давыдов много раз видел ее и в книжках, и на плакатах, и в виде многометровых каменных копий, всегда разных, но очень точных. Да и сейчас – куда он смотрит, как не в ее родное лицо, выщербленное уже в июле ноябрьскими морщинами?

Приснившийся стих вспоминается Давыдову целиком, от первой до последней строчки, и когда славонец наконец бьет по мячу, он успевает повторить его про себя.

Давыдов прыгает наугад, не думая, сам не понимая, что целиком полагается на то самое неучтенное, искажавшее статистику. Мяч попадает ему прямо в руки, пробивает захват навылет и, перед тем как отскочить на поле прямо под ноги защитнику, наотмашь бьет по лицу.

Москва. Финал

Сказка.

Да-да, так и называется их деревня. Туристы по пути из Москвы во Владимир любят останавливаться рядом со знаком «н. п. Сказка». И фотографироваться. Потом в Инстаграме друзья туристов гадают над расшифровкой загадочных «н.» и «п.»: «наша правда – Сказка», «нам повезет – Сказка» и даже «налоговая полиция – Сказка». Ну и, разумеется, местные – они все «сказочники», «сказики», «сказкавцы». Есть и неприличные определения. Интернет, что с него возьмешь?