Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

А было вот что: тяжеловесинка Максима, случайно сорвавшаяся с оттянутой изо всех сил резинки, срикошетила от ножки стола и попала Ване, который в тот момент ухом в пол выбирал самый эффектный ракурс, точно в правый глаз.

Следующие три недели Иван Давыдов провел – сначала в больнице, потом дома, потом, когда началось осложнение, снова в больнице – в очень странном мире. Мире, раздвоившемся на день и ночь, свет и его отсутствие, сомнительное и бесспорное. Левая, дневная его сторона потеряла объем, стала почти бесцветной и какой-то неубедительной, как бы просвечивающей. А справа, под тяжелой, пропитанной чем-то едко пахнущим повязкой, были только темнота и боль. И вот они как раз были неопровержимо реальными. Боль не уходила ни на секунду, только непредсказуемо меняла свою силу от терпимой до невыносимой, почти полностью вытесняющей его из мира, непрерывно пульсирующего с ней в такт. А потом из темноты пришли цвета, которых он прежде никогда не видел. Они сливались с болью (а может, были ею), с тошными больничными запахами, с верхом и низом, с металлически-смолистым вкусом лекарств, которые в него впихивали жесткие, пахнущие карболовым мылом руки медсестры, с безжалостным дребезгом медицинских инструментов в кювете, с числами на календарике, которые он зачеркивал. Страшные цвета плавали перед измученным взглядом Ивана причудливыми фигурами, повторяя, искажая и умножая образы обычного мира.

Гораздо позже взрослый уже Давыдов пришел к выводу, что непременно, по всем правилам должен был за те три недели сойти с ума. Но он не сошел. Более того, восстановил зрение на правый глаз, хоть врачи и говорили, что в лучшем случае он сможет лишь отличать им свет от темноты. Острота зрения вернулась почти полностью, только сам глаз стал немного больше, а радужка его чуть потемнела.

А еще были (и вот об этом Давыдов не сказал ни единой душе) те новые цвета. Они никуда не исчезли.

Заканчивая имитацию калибровки, Давыдов сквозь полуприкрытые веки смотрит прямо перед собой, на поле. Мяч уже лежит на 11-метровой отметке, рядом славонский капитан покровительственным жестом хлопает по плечу полузащитника, и становится понятно: бить будет он сам. Надежда, которая теплилась в Давыдове еще минуту назад, – что дар не ушел навсегда, что он просто решил покапризничать и вернется в нужный момент, – уходит окончательно. Он не чувствует ничего и не видит никаких особых цветов: перед ним плоское зеленое поле с белыми полосками и насмешливо поглядывающий черно-белый мяч в самой его сердцевине. Давыдов догадывается, о чем тот думает: «Ну что, Ваня? Многого стоит дар, который может отнять какая-то шизанутая уборщица одним тычком? Да и вообще – а был ли мальчик?»

Давыдов уже ни в чем не уверен. Мощное, оргиастическое чувство освобождения, которое накрыло его в начале матча, исчезло почти мгновенно. А когда он спросил случившегося рядом Феева, что теперь будет с ударившей его уборщицей, тот сначала молча округлил глаза, а потом сказал: «Какой уборщицей, Вань? Ты о чем вообще? С одной восьмой в раздевалку никто ниже майора не заходит, вон, полотенца сегодня целый подполковник приносил. И не бил тебя никто: ты прибежал вдруг обратно, перевернул все мусорки с криками «где? где?» – а потом лег на пол возле лавки и отрубился. Минуты на три».

Это Давыдов действительно помнит: и обилие фигур в форме, и сон – точно, он спал, и ему почему-то приснился стих, от которого он плакал, а какой именно – Иван никак не может вспомнить. Помнит он и легкие хлопки по щекам, когда командный врач приводил его в чувство, точнее, будил. Сергеич пощупал пульс, посветил в глаза, померил температуру, по-простому приложив руку ко лбу, и сказал, что волноваться Давыдову и остальным не о чем: кратковременная нарколепсия на фоне сильного эмоционального напряжения – довольно частая штука. Более того, штука полезная: одна минута такого сна восстанавливает силы, как час обычного. В самом деле, очнувшийся Иван чувствовал себя бодрым и собранным.

Но также Давыдов помнит и другое. Злой женский окрик. Свой неожиданно, бессмысленно грубый ответ. Ярость оскорбленной, многократно втоптанной в вонючие тряпки женственности, сверкающая во взгляде. И тычок жесткого кулачка, пахнущего карболовым мылом – несильный, ненастоящий почти, но гасящий весь свет и все цвета одним движением.

Из-за травмы глаза в середине учебного года Давыдову пришлось остаться на второй год. Быстро устав от безделья, он записался в районную футбольную секцию, а поскольку носиться во всю силу по полю ему еще было нельзя, встал в ворота. Глаз к тому времени уже полностью выздоровел; правда, новые цвета никуда не исчезли, хотя Иван на это сильно надеялся, но играть и вообще жить они не мешали. Довольно скоро Иван даже привык к ним и понял, что это не совсем цвета, вернее, больше, чем цвета – это были пучки разнородных ощущений: зрительных, обонятельных, осязательных, слуховых, иногда даже чисел и абстрактных понятий, пучки абсолютно цельные и гармоничные, несмотря на всю свою соборную природу. Слово «синестезия» он узнал гораздо позже.

Однажды, стоя в воротах в начале матча, он вполне привычно уже наблюдал за тем, как зыбкий множественный контур новых цветов лениво колеблется в поле его зрения, отчасти повторяя форму футбольного поля и разметки на нем. Соперник попался откровенно слабый, с первой минуты почти вся игра шла в его штрафной, и Давыдову было откровенно скучно. От скопившегося в мышцах нетерпения он стал неосознанно мелко подпрыгивать, приподнявшись на носках.

И тут случилось что-то невообразимое. Все цветовые контуры вдруг точно сошлись друг с другом и с границами поля, вспыхнули и словно кристаллизовались, образовав единую конструкцию. Давыдов с изумлением понял, что воспринимает футбольное поле, с его разметкой, с катящимся на угловой мячом, со всеми игроками и с собой самим, не всеми органами чувств по отдельности, а разом, совокупно. То, что он чувствовал, было одновременно и топотом бутс по полумертвой траве, и ее пыльной жесткостью, и расстояниями между игроками, и жарой, и всеми потенциально возможными траекториями мяча в ближайшие мгновения. Он буквально увидел изящно изогнутые, идущие зигзагами от игрока к игроку силовые линии, прочерченные в пространстве маршруты мяча с ненулевой вероятностью.

Ивана вдруг мощно замутило, правую сторону головы пронзила острая боль, все мышцы разом обмякли. Безнадежно пытаясь сдержать тяжкую волну тошноты, он успел заметить, как одна из линий, та, что вела от вражеской штрафной к его воротам, ярко вспыхнула – и тут же, повторяя и поглощая ее, мимо прокатился в сетку мяч, выбитый «на дурака» кем-то из защитников. В следующий момент его вырвало прямо себе под ноги.