Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

Эта команда из страны, где давно забыли даже мечтать о крупных победах, где никакая сила не могла взрастить чемпионов-футболистов среди бей-беги, вони прессы и неверия общества. Эти люди никогда не играли в финалах, никогда не сражались за по-настоящему престижные трофеи. Некоторых, как Рима Хализмутдинова, например, даже исключали из клубных команд за «несоответствие модели игры». Мы вопреки. Всегда вопреки. А сегодня вот все сошлось.

– Свистит Махно Боа. Вот и закончилось основное время этого драматичного по накалу и сюжету матча. Как же измотали команды друг друга! Еле-еле сейчас бредут соперники к кромке поля, чтобы послушать наставления тренеров. И попить водички! За пять минут, отведенные на перерыв, много сил не восстановишь, конечно, но это передышка. Передышка, до которой мы дотерпели, донесли нашу мечту до следующего рубежа. 3:3. Неплохой расклад. Играем.

Москва. Финал

Перерыв начался со свистка. Услышав его, игроки сборной России разошлись по полю – разошлись так, как будто не было до того никакой игры и будто после перерыва тоже ничего больше не будет. Заяц подпрыгнул, пытаясь рукой достать до солнца, – свист застиг его, когда он начал сознавать, что скоро упадет. Не доходя до огненного шара, его ладонь пересеклась воображаемым пунктиром со взглядом Феева. Он сидел на поле и, касаясь языком зубов, представлял, что жует травинку – в действительности травинку жевал только Валик Рожев. На него привычно никто не смотрел. Роже жевание травы было не в новинку, и, кроме того, он уже начал серьезно думать над тем, чтобы травинку выплюнуть, – Валик предпочитал сладкое или соленое, но никак не вкус скошенной травы. Этот вкус, в свою очередь, был прекрасно знаком Остапченко, лежавшему на животе стрелой по направлению к воротам. Он мерял на глазок расстояние до правой штанги, чтобы потом, закрыв глаза, считать его вслепую. Мимо него вслух по слогам дистанции считал Роман Романыч Глыба – шагами исполина отмеряя вслед за метрами километры. Иван Давыдов набрал воздух, чтобы что-то простонать, Зимин пил воду профессиональными глотками, а Баламошкин глупо надул щеки и прищурил правый глаз. По головам, через бетон, сверкавший сваями на солнце, свист протянулся от края и до края поля сплошной фальцетной сеткой. А в центре, на пересечении слышимых звуков, стоял черный как уголек Нготомбо и насвистывал себе под нос «Марсельезу». Он шел к себе домой.

Выходя из стеклянных дверей аэропорта, Поль Нготомбо вызывал такси. Связь прервалась на словах из трубки: «Минута, братец! Уже…» Что «уже», Поль уже не смог расслышать – голос водителя задул сухой ляундский ветер.

Поль достал из кармана пачку «Беломора», вытянул папиросу и закурил. Он стоял, прислонившись к серому зданию аэропорта, и ни о чем не думал. Папироса показалась ему похожей на жухлую травинку, и он, не докурив, бросил бычок к бордюру. Подъехало такси.

– Куда?

– А?

– Везти куда, братец?

– Вези домой.

Описав круг перед аэропортом, небольшое желтенькое такси с Полем Нготомбо отправилось в Ляунду. Солнце только начинало подниматься над землей, и лес, открывшийся перед российским футболистом, покрыл все его мысли разом. Нготомбо думал о финале и не говорил, а таксист, с опаской и интересом поглядывая на пассажира, заговорить боялся. Так они проехали минут пять – и только когда аэропорт совсем исчез из виду, таксист решился завязать разговор:

– А я тебя узнал!

– Ай?

– Узнал, как пить дать узнал! Поль Нготомбо! Ты ж ведь?

Поль недовольно передернулся.

– Ну я!

– Ай, как хорошо, братец! Знаю, что ты, знаю!

Таксист поправил зеркало перед собой – и Нготомбо увидел две улыбающиеся морщинки. Водитель чавкнул и открыл было рот, но сразу же закрыл. Так водитель повторил еще несколько раз в течение десяти минут. Наконец Нготомбо не выдержал:

– Ну чего еще?

– Да так!

– Говори уже.

– Ничего, ничего! Просто у меня дочка…

– Дочка?

– Дочка, братец, масенькая. Шесть годиков только. В школу пошла, ходит теперь, веришь, братец, как фифа. Натурально фифа! Ай-ай, важная цапля! И футбол любит. Страсть как любит! Мы телевизор купили недавно, Ифе заработала на своих там этих… Ну черт с ними, короче, хороший телевизор. Каналы все, какие нужно – хошь тебе новости, хошь кино. А еще это есть… Как его, с продавцами. Ну я такое не смотрю…

– Погодь, – Нготомбо облокотился на переднее сиденье, – кто заработал?

– Что заработал, братец?

– Ну деньги. На телевизор.

С минуту таксист напряженно пытался что-то вспомнить. Чтобы помочь себе в этом, он помял длинную складку на лбу мизинцем, облизнул его и снова приложил ко лбу.

– А. Ну так это Ифе, ясен пень. Где ж мне столько наскоблить на своем моторчике, – таксист легко ударил несколько раз по рулю.

– Ифе – это жена, что ль?

Водитель сплюнул в окно.

– Жена…

Такси выехало из леса. Выглянуло солнце, прятавшееся до того за кронами деревьев. Поль прищурился и улыбнулся. Зелень сменилась светло-коричневой землей и грунтом, вдали появились первые призраки домов и хижин. На повороте в две полосы шоссе, текшие из аэропорта и к нему, вливалась новая, тонкая и стройная дорога. Вдруг из-за поворота выехал черный пикап, и, перелетев левую полосу, обогнал маленькое такси Нготомбо, чуть не сбив с него боковое зеркало, а заодно и дверь. Таксист затормозил и выругался на языке корней. Нготомбо стукнулся переносицей о передний подголовник.

– Жид пархатый! – Таксист обернулся к Нготомбо. – Стукнулся?

– Ничего. Зря ты так его… Евреи хорошие бывают. Вьот жьелтомьорды – дрьугое дьело!

Водитель недоуменно посмотрел на Поля и продолжил:

– А я разве про евреев, братец? Это ж жид! А евреи-то да. Я и сам, – водитель подмигнул Нготомбо, – немножко этот самый!

Такси медленно поплелось дальше в гору. Переносица Нготомбо ныла, а глаза слезились от яркого, отражающегося в свежем грунте солнца. Поль попытался вспомнить, о чем он думал до разговора с водителем, но мысль все время куда-то убегала, хотя вертелась на кончике языка. Вместо нее Нготомбо вспомнил Ифе.

– Ифе… Мою жену тоже Ифе зовут.

– Кого, братец?

– Жену.

– Да, мою Ифе зовут. А у тебя есть?

– Есть.

– И как зовут?

Нготомбо промолчал.

– Ты про дочку рассказывал.

– Ась? А, дочка, да. – Таксист посветлел, и морщинки в зеркале заднего вида распрямились. – Чудо, а не дочка. Тебя любит, между нами, просто страсть. И говорит всегда, когда телевизор садится глядеть, – таксист откашлялся и пискнул: – «Поля мне хочу! Русская вперед!» А я что, я не против. Русская – дело хорошее.