Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

Воспользовавшись всеобщим замешательством, Джвигчич разбежался и ударил по мячу.

0:2

Сережа читал Стендаля и скучал. В доме на Лесной было тихо. Мама что-то бормотала в телефон на кухне, иногда слышались воробьи. Сережа отложил книгу и сел на подоконник в виде футбольных пластиковых ворот. Выглянул на улицу. За окном виднелось чернеющее небо, а под ним – красные фары отъезжавших и замирающих машин. Сережа отвернулся. Глаза болели – он читал без света. На столе, рядом с книжкой, в деревянной рамке с кокетливо отставленной назад ножкой была фотография. Он с мамой – в итальянском городе, где как будто постоянно пахло ветчиной и сыром. Сережа шмыгнул носом. На фотографии он лежал на маминых коленях, подперев рукой голову, улыбаясь в камеру. Сзади виднелся какой-то монастырь. Мама тоже улыбалась. Сережа закрыл глаза и вспомнил, как тогда улыбались трое – мама, он и камера, фотографировавшая их. Сама она сниматься не любила. Наверное, камеры так устают от фотографий, что совсем перестают их любить. Интересно, а перестают ли камеры любить людей? Сережа взял книжку, попробовал снова начать читать.

«Правду ли говорят про вас, будто из всех людей у вас самое нежное сердце в любви?» – «Да, поистине это правда, – ответил Аруа. – Я знал тридцать юношей моего племени, которых смерть похитила, и у них не было иного недуга, кроме любви».

Сережа клюнул носом страницу, открыл глаза и пугливо огляделся. Рядом никого не было. Он нахмурил брови, взял книжку и тихо, ступая на цыпочках, пошел в родительскую комнату. На кухне мама хмыкнула и тихо что-то зашептала. Наверное, сейчас она прислонилась к кухонному шкафу и взяла в руки бокал с чем-то очень красным, неприятным и совсем не вкусным. Или, может быть, даже закрыла глаза и долго-долго их не открывала. Мама всегда так делала, когда пугалась. Все думали, что злилась, а Сережа знал – пугалась.

Сережа сел на диван в родительской комнате, достал, не глядя, из-за подушки пульт. Прислушался и шмыгнул носом. Мама тоже шмыгала носом. Он положил книгу, подошел к двери, прикрыл ее, вернулся. Забрался с ногами на диван. Открыл Стендаля, положил на колени – как будто бы читает. Сережа включил телевизор и стал искать нужный канал. Он закусил губу и вгляделся в лица. С экрана кто-то быстро что-то тараторил, на экране все двигались, ревели. Вдруг все затихло. К мячу подошел человек. Он утер со лба пот, посмотрел сквозь камеру прямо на Сережу и подмигнул ему. Сережа перестал хмуриться. Он улыбнулся, обнял себя руками и моргнул.

Виктор Феев отошел от мяча. Подумал о Царе, славонцах; об игроках, трибунах и футболе. Феев вспомнил про развод, жену, про фотокамеры и фотообъективы. Виктор вспомнил про Сережу. Вокруг зеленело поле, а поверх боялись шелохнуться люди. Легкий свет прожекторов спускался с бетонных свай к бутсам футболистов через болельщиков, президентов, сквозь экраны телевизоров и радиоантенны. Все замерло на стадионе «Лужники». Виктор Феев нашел глазами камеру и еле заметно подмигнул. В его голове пронеслось слово «финал», но в ответ он только улыбнулся. Виктор Феев подпрыгнул на месте, разбежался и ударил по мячу.

1:2

А может я просто не умею любить? Что тогда сопли распустила? Да и что это такое – любить? Инстинктов мало, что ли? Как там у Фета, мама?

А по мне, так вернее:

1:3

Я тебя все равно найду! Ты мне в глаза скажешь, чего тебе не хватает!

Другие бабы как бабы – деньги есть и уже красавчик, а тебе полного совпадения подавай!

Ничего, потерпишь!

Ты мне еще пацана родишь! И дочку, на себя похожую.

Полюби меня черненьким, блин, а я тебя уже!

2:3

Хелена посмотрела на дедушку и испугалась, что его сейчас хватит удар. У него, видимо, возникли те же опасения, потому что по окончании дополнительного времени он выключил телевизор и предложил прогуляться. Такой поворот чрезвычайно ее обрадовал: скука длилась третий час. Перед началом матча Хелена поддалась влиянию момента, а потом не решилась уйти, видя, что дедушке важна ее компания. Она пробовала читать книжку, но осилить удавалось максимум три абзаца подряд. Пернилла зачем-то тоже подключилась к трансляции и толком не отвечала. Футбол вытеснил все. Оставалось терпеть.

Вечер был пронизан криками стрижей, носившихся над безлюдными дворами и улицами. Хелена запрокинула голову. Из открытых окон внезапно грянул раздраженный хор.

– Первый пенальти, – мрачно прокомментировал дедушка.

Они неспешно двинулись к парку. Прошла минута, и по району прокатился гул досады. Миновала другая, и послышался отчетливый всплеск тревоги. Дедушка печально вздохнул.

– Ну перестань! – не сдержалась Хелена. – Как будто от этого зависит судьба мира!

– Эх, Ленка, Ленка…

Три недели назад она принялась бы спорить, но теперь только пожала плечами. Заходящее солнце подсвечивало дома и уплотняло тени между ними, уже вычерчивая схему ночи. Ветер рассеянно ерошил листву.

– Что-то замолкли, – опомнившись от созерцания, сказала Хелена.

Раздался взрыв ликования. Дедушка повеселел, обнял внучку за плечи и спросил:

– Может, вернемся?

– Ты же не хотел досматривать.

– Да мало ли чего я не хотел, – он отмахнулся и быстро зашагал назад.

Она побрела дальше. Через минуту вся округа ахнула от ужаса. Спустя еще одну его сменил восторг. Это звучало так закономерно, что показалось Хелене незначительным.

Каникулы завершались, послезавтра предстоял полет в Копенгаген. Хелена старалась не думать о том, как заново встроиться в этот мир, где расширение границ нормы взаимно ожесточает разных ее представителей, а самая благородная борьба увязает в мелком паскудстве.

Она пересекла пустую дорогу и окунулась в душистую тишину парка, в лето, блаженно замершее на середине. Со стороны жилого массива донесся невнятный вопль. Хелена не оглянулась.

Кому нужен ломтик июльского неба?

2:4

Те, кто родился на Юзовке, – ребята особые. Совсем рядом, сразу за металлическим забором, находилась шахта 13-13 «бис», а когда с детства видишь простую шахтерскую жизнь со всеми ее проблемами и, не дай бог, решениями, принципы и понятия формируются быстро. Сами собой. Юзовские свято верили, что ничто другое – никогда в жизни – не назовут своей родиной. И что своих не бросают. Нормально.

Наливая молоко, мама всегда звала громко, на всю улицу: «Жееень-ка!» Вот это «-ка!» особенно бесило. У мамы получалось прокричать его так, что смысл был понятен. Сразу и всем. А смысл был такой: «Если ты сейчас же не придешь домой попить молока (моло-ка!), я-просто-даже-боюсь-себе-представить-что-тебя-ждет-пострел-ты-и-все-такое-прочее».