Михаил Веллер - Вначале будет тьма // Финал

А друзьям только дай повод. Сразу прилепят дурацкое прозвище, которое несводящейся татуировкой останется с тобой навсегда. О смысловом наполнении таких названий можно глубоко не задумываться. Среди местных ребят снискал себе популярность умением в тринадцать лет выпить бутылку водки и без запинки прочитать наизусть все «Бородино» Серега Милый. Когда-то отец (отец!) назвал его так, посылая за сигаретами в табачный киоск на Куйбышева. И это вот «Милый» превратилось в самое ненавистное прозвище. Сказанное в лицо, оно означало неминуемую драку.

Жека, Джек, Юджин, Евген, Женёк и даже Женьшень. Ничего не прилипало к нему надолго. Но после маминого крика кто-то из девчонок позвал его: «Жмень-ка», и все – не оторвать. Он и ругался, и дрался, и пытался придумывать ответные обидные клички. Ничего не помогало. И со временем он просто устал отбиваться. Ну Жменька и Жменька. Не какой-нибудь Ося или Тапчик. Жамкаем семки из жменьки, из пригоршни, значит. Какой еще смысл? Нормально.

Когда Конопчич забил свой пенальти, славонцы бросились обниматься и праздновать. А стадион, наоборот, притих. Теперь должно было произойти что-то почти невероятное, чтобы Россия смогла победить. Даже для равного счета в серии – забить два и не пропустить.

Евгений Остапченко отделился от товарищей по команде и пошел на позицию. Странный шум, однако, заставил его остановиться. Обернувшись, он увидел бегущую к нему прямо по полю девушку в славонской форме. Худенькую, высокую, с короткой стрижкой. Она улыбалась и кричала какое-то одно слово. Не разобрать, но не длинное, в два слога. Перед тем как девушку в регбийном броске свалили на траву, Евгений наконец понял, что это было за слово.

Девушка извивалась в руках стюардов и брыкалась, пока ее волокли с поля, но он уже не смотрел в ее сторону. Посмеиваясь, встал на границе штрафной и посмотрел на вратаря. Тот поморщился, будто от яркого блеска.

«Все ты правильно сделал, Жменька. Нормально», – подумал Остапченко. Прозвучал свисток, и Евгений, хищно оскалившись, ринулся к мячу.

3:4

Давыдов медлит, поворачивает мяч, прилипший к ребристому узору на подошве перчатки, как к лапе хамелеона. Ему снова кажется, что внутри что-то есть – что-то совсем легкое, едва ощутимое. Он понимает, что не возьмет больше ни одного удара, неважно, вернется к нему его дар или нет. Что и этот, единственный мяч во всей серии пенальти, он взял в нарушение всех правил, каким-то совершенно нечестным способом.

Исполинский экран над затихшим стадионом вспыхивает золотом: оператор взял крупным планом сверкающую гибнущим солнцем раку на VIP-трибуне под президентским бронебойным кубом. Давыдов вспоминает утренний разговор в раздевалке, слова отца Игнатия о том, что в подлинных мощах каждого святого обязательно есть особая душевная косточка. Вспоминает издевательский вопрос Остапченко о том, как долго держится эффект мощей и не стоит ли дополнительно приложиться к ним в перерыве. Игнатий, по которому никогда не поймешь наверняка, говорит он серьезно или придуривается, смерил тогда форварда взглядом, хлопнул ладонями по высоко торчащим под рясой тощим коленям и сказал, поднимаясь со скамьи: «Об этом не думай, Евгеша. Сколько будет надо, столько и приложишься. Просто играй с Богом и ни о чем не тревожься».

Мир начинает вибрировать, и он с отстраненным удивлением понимает, что это его колотит крупная дрожь. Так реагирует тело, первым понявшее то, что никак не вместит в себя разум. Через мгновение понимание приходит, и мозг выражает его пятью словами.

«Как лягушка в футбольном мяче».

Три одновременных воспоминания о трех разговорах пробивают Давыдова навылет, как очередь из ракетницы, делят, собирают воедино и выбрасывают за пределы настоящего.

Он вспоминает – во всех безжалостно четких подробностях, до слова, до жеста, до россыпи крошек на больничном столе, – рассказ матери о том, как в 85-м году она на восьмом месяце поехала в Москву за продуктами и, пробираясь к выходу из магазина, неожиданно оказалась во встречном потоке, штурмовавшем винный отдел, где только что выкинули «Столичную». О том, как ее (его – их!), возможно, спас немолодой мужик с внешностью не то геолога, не то зэка, к которому ее притиснуло и который молча, сосредоточенно, раздавая экономные болезненные удары мешающим, протащил ее вместе с сумками к выходу, вынул, поставил на тротуар, бережно отряхнул, заглянул в лицо. Спросил: «Ты как, дочка? Доктор не нужен?» и, увидев, что цела, что не нужен, ввинтился обратно в серые помятые спины. Мать смеется, но в глазах ее мелькает белизна давнего ужаса, и Давыдову кажется, что он и сам помнит, как тошно его крутило и подбрасывало в сырой темноте под глухой матерный гул, пробивающийся сквозь удары материнского сердца.

Он вспоминает пахнущий водкой рассказ отца о том, как во время его срочной службы в Тикси кунг, в котором он отогревался между постами, опрокинул заряд штормового ветра с океана. Опрокинул и несколько раз перекантовал вниз по склону. Отодвинув совсем уже седую прядь, отец показывает Ивану тонкий шрам между правым виском и глазом, безупречно ровную белую линию: прочерк, оставленный рукой судьбы в графе «Вероятная причина смерти».

И еще – еще он вспоминает один из последних разговоров с дедом Иваном, который, как он надеялся, окончательно стерся из памяти, словно его и не было никогда – но, оказывается, нет, никуда не исчез и теперь всплывает из темных илистых глубин быстро и неотвратимо. Не совсем это был разговор, и совсем не с ним: Иван хоть и глядел на внука, видел совсем не его. Незадолго до смерти спасительный маразм предал деда Ивана, и тот провел свои последние бесконечные дни наедине с призраками тех, кого он допрашивал (и не только допрашивал) в конце тридцатых, до того дня, когда допрашивать (и не только допрашивать) стали уже его самого. Давыдову удается проскочить конкретику слов, которая была бы совсем уж невыносимой, он видит лишь мелькающие образы, милосердно нечеткие. Набитые людьми темные громыхащие вагоны. Клаустрофобные кубы карцеров. Лязгающие «стаканы» автозаков.

«Неужели? – думает Давыдов. – Неужели?»

Гудящая сила выходит из мяча и заполняет Давыдова целиком, до кончиков пальцев. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не забросить мяч в стратосферу, он нежно роняет его на поле, далеко за центральную линию. Разминает плечи, оглядывается. Ворота за спиной выглядят игрушечными, как в настольном хоккее с плоскими жестяными фигурками игроков, в который они с братом часами рубились в детстве. Он способен целиком закрыть их двумя пальцами. Давыдов плавно разводит руки в стороны, чувствуя, что левой перчаткой может поправить ватник на старом бомже, спящем в одном из заброшенных гаражей за Университетом, а правой – выдернуть лист бумаги, закрывающий номер «Брабуса», криво запаркованного на Фрунзенской набережной. Он знает, что возьмет любые мячи, даже если все они полетят в ворота Сборной одновременно. Осталось решить, должен ли он это делать.