Джойс Оутс - Опасности путешествий во времени [litres]

Как бы мне хотелось обсудить свои мысли и тревоги с Айрой Вулфманом. Узнать, есть ли хоть какая-то надежда обрести здесь покой и счастье.

– А, доктор Вулфман! Да, он, – тут моя собеседница понизила голос до шепота, – «особый случай».

Под предлогом желания устроиться на полставки на кафедру психологии я заполнила анкету соискателя вакансии, а заодно поболтала с секретаршей – приятной замужней дамой по имени Бетани. Я долго распиналась, какое счастье работать бок о бок с такими выдающимися личностями, как профессор Аксель и доктор Вулфман. Кстати, последний проводит у нас еженедельные срезовые проверки. Вот бы узнать о нем побольше. Бетани с готовностью поведала, что Айра – самый многообещающий молодой ученый на факультете, часто публикует статьи в соавторстве с Акселем, выступает на конференциях.

Доверительным тоном, нисколько не удивляясь моему повышенному интересу к Вулфману и равнодушию к Акселю, Бетани рассказала, что Айра работает здесь шестой год, живет один и «с головой погружен в науку»; на корпоративы и вечеринки не ходит, хотя его постоянно зовут.

– Исключение он делает только для Акселя. А куда деваться – с профессором шутки плохи! – Помолчав, Бетани шепотом добавила: – Вулфман не женат, невесты нет. Общается лишь с коллегами. Прямо волк-одиночка.

Бетани явно догадывалась о моем увлечении преподавателем. В семнадцать лет влюбленность не скроешь. Пару раз секретарша с искренним сочувствием косилась на мою левую руку, не украшенную кольцом.

Поэтому я отважилась продолжить расспросы: где его семья? Навещают ли его родственники?

– Зришь в корень, – вздохнула Бетани. – Бедный Айра. Он ведь сирота, рос без матери, но самое ужасное – его опекуны, милейшие люди, погибли в автокатастрофе. Он приехал откуда-то с востока – вроде бы из Нью-Йорка. Ни дома, ни родных. Всю жизнь сам по себе – его слова.

После того как выяснилось, что Вулфман сирота – и изгнанник, – той же ночью, во сне, на меня нахлынули воспоминания.

В Зоне 9 эпизоды из прошлого мелькали короткими вспышками – как проблески молнии в чернильной мгле – и исчезали бесследно.

Но тогда вспомнился случай из далекого детства: мне года три-четыре, мы гуляем с родителями, а с неба сыплет легкий снежок. Мама держит мою руку в варежке, другой я цепляюсь за папу, снежинки щекочут лицо, я смеюсь. Внезапно налетает порыв ветра, папа восклицает: «Ну и ну!» – и заслоняет меня от пурги. Мама поправляет шапочку. «Стой смирно, милая! Надо потуже завязать».

Я замерла, запрокинула голову и…

(А дальше? Ничего!)

Воспоминание резко оборвалось, словно дернули рубильник.

И никакой надежды на возвращение. Обратной дороги нет. Я очнулась в темной комнате на третьем этаже Экради-Коттедж в окружении мирно спящих соседок. Кто-то тихонько похрапывал, кто-то бормотал во сне. Я закусила губу, чтобы не заплакать. В очередной раз принялась убеждать себя, что расставание с родителями – временно. Зато мне посчастливилось встретить Айру Вулфмана, родственную душу .

– На самом деле меня зовут не Мэри-Эллен Энрайт, а…

– Стоп. Замолчи.

Вулфман зажал уши ладонями. Этот отчасти шутливый, отчасти серьезный жест напомнил мне отца.

– Не хотите слушать?

– Нет.

Разговор состоялся в кабинете преподавателя, куда меня наконец позвали после очередной полемики в классе. В этом не было ничего удивительного – Вулфман часто приглашал студентов обсудить имеющиеся у них вопросы. Но принципиально не звал меня. Помню, как подумала: теперь он узнает всю правду.

Меня переполняла надежда пополам со страхом. Ибо в Инструкциях четко сказано: ссыльному индивиду запрещено раскрывать свою личность . Любое отступление от правил грозило немедленной Ликвидацией.

После цикла лекций профессора Акселя Вулфман взялся объяснять нам режимы подкреплений в бихевиоризме, а точнее, как поступки (не важно, людей ли, мартышек, крыс или голубей) соотносятся с поведенческими реакциями на различные стимулы. На доске Вулфман чертил графики. Писал уравнения. Оперантное научение не просто изображало живых существ бездушными механизмами, роботами, но и само оно сводилось к незыблемым формулам.

Почему голодная крыса жмет на рычаг, открывающий доступ к пище? Вовсе не потому, что крыса голодна (голод – это внутреннее состояние, следовательно, измерить его нельзя), а потому, что ее реакция на стимулы регулярно «подкреплялась». Почему заядлый игрок продолжает жать на рычаг игрального автомата, откуда периодически – не часто – высыпается звонкая монета? Дело не в том, что игрок радуется выигрышу (радость – внутреннее состояние, следовательно, измерить ее нельзя), нет, просто его реакция на стимулы регулярно «подкреплялась». Почему любое существо – человек или животное – ведет себя определенным образом? Дело не в личном выборе, просто его реакция на стимулы регулярно «подкреплялась». Совершенно дикая, оскорбительная логика. Меня буквально трясло от негодования, однако я не осмеливалась возразить.

Как и в Экради, многие студенты в группе были христианами, но почему-то они не подняли руку, не попытались опровергнуть столь вопиющий, механический подход к сознанию, – и продолжали старательно конспектировать.

Наконец я набралась смелости и, дрожа то ли от волнения, то ли от гнева, спросила:

– Доктор Вулфман, вы действительно считаете людей бездушными агрегатами, лишенными «свободы воли»?

Вулфман любезно повернулся. Глаза цвета мокрого грифеля настороженно сузились.

– Как гласит один из постулатов бихевиоризма, психическое состояние – вещь субъективная и не поддается изучению, поэтому исследователи сосредоточились на объективном – поведении. Вопреки заявлениям критиков, Б. Ф. Скиннер не отрицал существования рассудка, но подчеркивал, что в соответствии с принципами бихевиоризма рассудок никак не способствует пониманию поведенческих механизмов.

Расплывчатый ответ на весьма конкретный вопрос.

– Допустим, но как же свобода воли? Получается, люди не вольны в своих решениях?

Вулфман пожал плечами:

– «Свобода воли» просто термин. Речевой оборот. Фигура речи. Без конкретики, без четкого определения. С точки зрения науки свободу воли нельзя ни доказать, ни опровергнуть.

Хотелось крикнуть: родители учили меня верить в свободу воли! Учили, что у каждого есть душа.

– Для большинства свобода воли – иллюзия, – сухо продолжал Вулфман. – Приятное заблуждение, сродни вере в рай: пусть никто его не видел, но сама мысль успокаивает. На практике свобода воли – это как сказать паралитику: «Поднимайся и становись олимпийским чемпионом – кто тебе мешает?»