Александр Богданов - Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века

Но это теперь бывает всё реже и незаметнее.

Мелькнёт где-нибудь махоньким островком и расплывается, как догорающая свечка, на таинственной поверхности озера. А кругом шумит обманчивый «видимый» мир…

Познакомившись с чудесным озерком, я после этого не раз приходил к нему с палкой в руках и котомкой за плечами, чтобы, смешавшись с толпой, смотреть, слушать и ловить живую струю народной поэзии среди пёстрого мелькания и шума. Вечерняя заря угасала, когда я стоял на холме, близ бревенчатой часовни, в тесной и потной мужицкой толпе, следившей за прениями. И утренняя заря заставала нас всех на том же месте…

Много наивного чувства, мало живой мысли… Град взыскуемый, Великий Китеж — это город прошлого. Старинный град со стенами, башнями и бойницами, — наивные укрепления, которым не устоять против самой плохонькой мирской пушчонки! — с боярскими хоромами, с теремами купцов, с лачугами простого, «подлого» народа. Бояре в нём правят и емлют дани, купцы ставят перед иконами воску-яровые свечи и оделяют нищую братию, чернядь смиренно повинуется и приемлет милости с благодарными молитвами…

Есть что-то умилительное и для нас в этой легенде… Многие из нас, давно покинувших тропы стародавнего Китежа, отошедших и от такой веры и от такой молитвы, всё-таки ищут так же страстно своего «града взыскуемого». И даже порой слышат призывные звоны. И, очнувшись, видят себя опять в глухом лесу, а кругом холмы, кочки да болота…

В этот раз я подходил к Светлояру не в праздник, а в будни, и был рад случаю посмотреть чудесное озеро в его обычном виде, в тишине его простого, будничного одиночества. ‹…›

В странноприимном доме, построенном Владимирским сельским обществом на берегу, ставни забиты наглухо. Ещё два года назад здесь жил старик лет девяноста, седой, как лунь, наивный, как ребёнок, и глухой, как тетерев. ‹…›

Он пришёлся ко двору и жил на озере много лет, радуя владимирцев своим благообразием. Весь седой, одетый в чистую рубаху и порты, в свежих лаптях, повязанных светлыми лычаными оборками, он служил истинным украшением этого места во время ежегодных сборищ. Опершись на свой подожок, с обнажённой головой, на которой ветер шевелил серебряные волосы, он стоял около своей избы и смотрел то младенчески чистыми, то старчески строгими глазами на шевелящийся народ, как будто следя, не появилась бы где какая нечисть. Его всегда окружала, толпа, как человека, связанного невидимой нитью с заветною тайной озера.

А нитей этих, связующих два мира, становится всё меньше. Много народу припадет к берегам, чтобы услышать из глубины святой звон невидимого града. И не слышат. А он слышит, несмотря на то, что совершенно глух.

— Кричи ему хоть в самое ухо — ничего не разберёт.

— Значит, ему это не нужно.

— А китежский звон слышит. И не то что под Владимирскую, а бесперечь, во всякое время.

— Выйду этто на зорьке на ранней на кресты невидимые помолиться, а оно и гу-у-у-дит и бу-у-хает, — говорил он при мне, детски радостно улыбаясь изумлённой толпе. — И колоколо-те, братцы, как наше, кузьмодемьянско. Давно я из дому, от Кузьмы-те Дамьяна ушёл… Дитёй малыем. А колоколо наше помню. Этак же вот и здесь — ровно наше колоколо бухает на зорьке…

И по лицу старого младенца бродит счастливая детская улыбка…

1890 г.

Михаил Михайлович Пришвин родился в имении Хрущёво Елецкого уезда Орловской губернии. Имение было приобретено отцом Пришвина, разбогатевшим купцом, который, однако, вскоре проигрался в карты, и имение пришлось дважды закладывать. В юности будущий писатель принимал участие в революционном движении, арестовывался. Получил агрономическое образование в Лейпцигском университете (1902). После этого служил агрономом в Клину и Луге. Первая книга «В краю непуганых птиц» — о путешествии в почти девственный тогда Выговский край — появилась, когда Пришвину было уже 34 года (1907). По существу, писатель создал новый жанр путевых книг, где преобладают не столько внешние впечатления, сколько раздумья об увиденном. География путешествий и странствий Пришвина охватывает почти всю страну: от Карелии («За волшебным колобком», 1908) через азиатские степи («Чёрный араб», 1910) до Дальнего Востока («Женьшень», 1933).

Самым значительным по объёму произведением Пришвина стал автобиографический роман «Кащеева цепь», над которым он работал с перерывами свыше тридцати лет (с 1923 года и до самой смерти в 1954 году). Уже название и замысел романа приближают его к утопической линии русской литературы, выраженной в «Легенде о зелёной палочке» Л. Н. Толстого. Герой романа Алпатов ещё в детстве даёт клятву снять с человечества «кащееву цепь» отчуждения и небратского состояния, то есть он тоже как бы отправляется на поиски «зелёной палочки» всеобщего счастья. В то же время название «Кащеева цепь» выявляет постоянно присутствующую в творчестве писателя фольклорную струю.

В книгах Пришвина всегда было ослаблено беллетристическое, сюжетное начало, и это ставило его как-то особняком в литературе 20–30‑х годов, стремившейся к сюжетной динамике.

Зато в творчестве писателя год от года возрастало философское начало, углублённое размышление о мире и человеке, достигшее высшей своей точки в дневниках последних лет (изданы частично под названием «Глаза земли», 1957 и «Незабудки», 1960). Поэтому неточно и недостаточно назвать Пришвина певцом природы, скорее его можно назвать философом природы. В книгах писателя всё время можно расслышать тютчевское:

В наши дни, когда проблемы экологии приобретают небывалую актуальность, неизбежно наше возвращение к литературному наследию Пришвина, которому А. М. Горький писал:

«Ни у одного из русских писателей я не встречал, не чувствовал такого гармонического сочетания любви к Земле и знания о ней, как вижу и чувствую это у Вас».

Как живые, шевелятся в лесу тростники. Шуршит ими ручей, прячется между соснами, таится в сером ольшанике, зелёной змеёй перебегает дорогу.

— Зачем мы по верам едем? По кладам бы, — говорит мой спутник.

Он ещё верит немного в тайны Ивановой ночи. Не раз уходил он около полуночи в лес подальше от деревни, чтобы петухов не было слышно. Кладов не находил, но слышал раз, как деревья между собою разговаривали.