Карен Уокер - Спящие [litres]

Снаружи нарастает вой сирен, красные отблески мигалок озаряют лицо.

– Две жизни всегда ценнее одной, пусть даже речь идет о жизни знакомого человека, – припечатывает Мэтью.

– Ты не просто знакомый, – парирует Мэй, уязвленная его холодностью. – Хочешь сказать, ты бы меня не спас?

– Да пойми, любовь – совершенно безнравственное чувство, поэтому я в нее не верю.

Фраза звучит как пощечина, лишнее напоминание, что они знакомы всего пару недель. Словно земля уходит из-под ног.

Мэтью продолжает сыпать примерами, но Мэй не слушает. К счастью, во мраке палатки не видно ее слез. Однако они текут ручьем. Долго их не скроешь. Неужели она совсем не знает этого парнишку, который не торопится с утешениями, даже когда она начинает всхлипывать?

– Вот об этом я и толкую, – вздыхает Мэтью. – Ты слишком прикипела.

Мэй охватывает невыносимая тоска по родителям, смутное воспоминание из одинокого детства: родные хотя бы о ней беспокоились.

– Почему ты такой жестокий? – спрашивает Мэй сквозь слезы.

Вместо ответа Мэтью расстегивает молнию палатки.

– Ты так и не поняла.

Он спешит прочь, словно мечтает поскорее избавиться от нее, освободиться. Взметая сухие листья, Мэтью растворяется в ночи, Мэй остается наедине с пением сверчков, отдаленным рокотом вертолетов и болью в сердце.

Предоставленная сама себе, она рыдает навзрыд. Думает позвонить родителям, но не решается набрать номер. Осознание пронзительного одиночества сменяется вялым оцепенением.

Постепенно Мэй погружается в сон или в дрему.

В следующий миг возникает странное чувство – в палатке есть кто-то еще.

– Мэтью? – говорит или силится сказать девушка.

Нет, не он. В темноте вырисовывается смутная фигура. Человеческое и одновременно потустороннее существо взбирается ей на грудь. Давит всем весом. Прижимает руки к полу.

Мэй пробует закричать, но с губ не срывается ни звука. Горло перехватывает.

Она точно парализована, не в силах шевельнуться.

От невыносимой тяжести все мысли улетучиваются, но где-то на задворках сознания вспыхивает искорка страшной догадки: болезнь. Возможно, она начинается именно с этого.

Сначала она ощущает прикосновения Мэтью, когда тот поднимает ее с постели. Слышит гулкий голос, зовущий ее по имени. «Мэй, очнись. Просыпайся». Меняется освещение. Ветерок холодит кожу. Он выносит ее во двор.

Мэй представляла сон совершенно иначе – кромешным мраком, а не сумерками, куда проникают отголоски окружающего мира.

Мэтью наверняка понесет ее в кампус, как и прочих узников Морфея. Однако на сей раз уже не чьи-то, а ее руки болтаются как плети. Ее голова запрокидывается, а волосы падают на лицо.

Хотя глаза Мэй плотно закрыты, она продолжает видеть – видеть не глядя, без необходимости смотреть. Она хорошо знает, как блестит на солнце потрескавшийся тротуар. Помнит очертания гор на фоне безоблачного неба. Резкий аромат эвкалипта воскрешает в памяти раскидистое дерево.

А главное – ничто не может затмить удовольствия от близости Мэтью, его заботы и участия.

Наконец они добираются до колледжа, Мэй безвольной куклой лежит на руках. Прохлада старых зданий, гул голосов, запах хлорки.

– Давно она спит? – невнятно, как сквозь маску, интересуется кто-то официальным тоном.

Мэй охватывает паника. «Я все слышу», – силится сказать она, но тщетно. «Я здесь», – бьется в голове, однако с губ не слетает ни звука.

– Не знаю, – сбивчиво отвечает Мэтью, с трудом переводя дыхание. Впервые Мэй улавливает в его голосе страх. – Часов двенадцать, если не больше.

Голыми, незащищенными пальцами он убирает волосы с ее лица. Его доброта электрическим разрядом проникает в самое сердце.

После – прикосновение ледяного кругляшка стетоскопа к груди, матрас, обволакивающий тело.

Мэй решает предпринять новую попытку докричаться до врачей чуть погодя, когда схлынет невыносимая усталость.

Странное ощущение, как будто она лежит в окружении старых книг. Может, Мэй сквозь сон уловила затхлый аромат, сочащийся с потрепанных страниц? Или различила обрывки фраз: якобы ее разместили в библиотеке, этажом ниже педиатрии.

В памяти возникают провалы. Мэй теряет счет времени. Общая картина распадается на разрозненные детали, никак не связанные между собой.

В какой-то момент в голове всплывает давняя история, почерпнутая из книги, или из кино, или из статьи, прочитанной много лет назад, – история о человеке, которого парализовало после аварии. Паралитика считали овощем, однако в действительности его мозг продолжал функционировать. Никто не догадывался, что человек по-прежнему мыслил, существовал, испытывал тягу к общению – и так на протяжении многих лет. Запертый в собственном теле, называли его в источнике.

Страх волной обрушивается на Мэй. Сумеет ли Мэтью почувствовать? Не потому ли в самые отчаянные минуты он возвращается и ласково сжимает ее пальцы?

Периодически на нее нисходит неземное спокойствие, все вокруг кажется белым и далеким, точно лишенным причины и следствия.

В горле наверняка торчит питательная трубка – куда без нее. Однако боли нет. Руки не слушаются, поэтому Мэй избавлена от искушения коснуться пластикового катетера, приклеенного к щеке.

Иногда она ощущает вялое движение ног, неподвластное ее воле, – они колышутся, словно тростник в слабом течении реки.

Иногда Мэй переносится в детство – маленькой девочкой гуляет с родителями по пляжу, помогает бабушке на кухне, а та рассказывает ей сказки на малопонятном китайском языке. Иногда Мэй сама превращается в бабушку, которая пересказывает те же истории уже своим внукам.

Она различает отголоски других узников Морфея: храп, ровное дыхание, стоны и крики – отзвуки кошмаров и сладких грез. Симфонию сна разбавляет скрип пластиковых комбинезонов, скрежет и грохот тележек по деревянному полу, треск вертолетов вдали.

А над всем этим витает аромат старых книг – незыблемый, как почва, корни, как деревья в их первозданном виде. Может, она вовсе не в библиотеке, а на тенистой поляне. Спит в неизлечимо больном лесу.

Приезжает мама. Какая неожиданность – и счастье! – слышать ее голос. «Как ты сюда попала?» – порывается спросить Мэй, но слова не идут.

– Что у нее с глазами? – неустанно повторяет мать. – Почему у нее такие глаза?

Мэй боится, не деформировались ли глаза во сне – выпучились или, наоборот, ввалились. Она пробует их открыть и с ужасом понимает: кожа на веках отросла и свисает складками.

Новое открытие – мамы нет рядом. Разумеется, откуда ей тут взяться? Она в телефоне – кто-то наверняка поднес трубку ей к уху. А может, мама говорит по громкой связи, именно поэтому у нее такой трескучий голос. Или по радио. Или с экрана телевизора у противоположной стены. А может, ее слова передаются по глубинному каналу – через сознание или кровь.