Василий Воронков - Песня песка [litres]

– Смотри! – говорит Кханд и показывает куда-то дрожащей старческой рукой. – Это то, о чём я тебе рассказывал!

Нив боится смотреть. Нет. Не нужно. То, о чём говорит Кханд, не существует в действительности. По крайней мере, пока он сам это не увидит. И пусть песок обжигает его ступни. Пусть его губы побелели и облупились, как у мертвеца, пусть вся гортань превратилась в огромную кровоточащую язву от жажды. Всё это нереально. Пустыня – это то, что придумал Кханд.

– Смотри! – требовательно повторяет старик, и Нив невольно поворачивает голову.

И видит, как от горизонта на юге поднимается тьма.

Кханд исчезает – растворяется в окрепшем ветре, становится струящимся над дюнами песком.

Нив остаётся один в безбрежной пустыне.

Высокие дюны, застывшие волны песка, бесконечно повторяют друг друга, как отражения. Нив знает, что дюнам нет конца, что горизонт – это лишь черта, где пустыня сливается с небом. Он поднимает голову. И замирает от ужаса. Небо абсолютно чёрное, не видно ни единой звезды – над его головой зияет пронзительная пустота.

И тут он просыпается – забившись в конвульсиях и чуть не свалившись с узкой кровати. Его трясёт от ужаса. Он не сразу понимает, где находится.

В комнате совершенно темно.

Густо гудит очиститель воздуха. Настенные часы, циферблат которых едва различим в темноте, показывают то ли направление света, то ли время суток.

Нив проспал весь день, но всё равно чувствовал себя уставшим. Он усмехнулся, представив, что Кханд всё ещё терпеливо поджидает его в общей комнате, чтобы продолжить историю о первом полёте в пески. Историю, которую Нив теперь услышит неоднократно.

Однако в общей комнате никого не оказалось.

На столе стояла откупоренная бутылка воды.

Нив сделал несколько глотков, хотя даже не понимал, хочет ли на самом деле пить. Все его чувства сошли с ума. Однако ему стало лучше. Он подумал, что сейчас вернётся в свою каморку, хорошо выспится, а завтра будет здоровым и бодрым, будет готов к новому полёту в пояс ветров, к новым историям Кханда.

Но потом он вспомнил сон.

Где-то в отдалении пощёлкивали часы. Стояла ночь – глубокая, как пустыня вокруг. Нив прошёлся по комнате. Вернул бутылку на стол и тут же схватил её со стола. Наконец решился – распахнул заскрипевшую дверь и вышел в пустыню.

Кожу резало холодом, дул порывистый ветер, шелестел песок. Нив сделал несколько шагов в темноту и замер, восторженно глядя на небо.

Над его головой рассы́пались сотни, тысячи звёзд – ярких и тусклых, мерцающих и горящих непрерывным уверенным светом. Всё небо переливалось. От свечения кружилась голова.

Нив никогда в жизни не видел такого звёздного неба. Ночь в Южном Хапуре была лишь бледным подобием. Загадочные созвездия, росчерки от падающих долий, тусклые песчинки планет, крадущие свет у солнца. Вся вселенная проступала сквозь ночную темноту.

Нив долго стоял в пустыне.

Он забыл про сон. Лишь когда его пробрал ночной холод, а окрепший ветер сбивал с ног, он вернулся на ламбду. Ему хотелось поговорить с кем-то – хотя бы с Кхандом, – рассказать об удивительных звёздах. Теперь у него была своя история – куда интереснее песчаных бурь и неопытных пилотов. Но Кханд спал.

Оставалось несколько часов до рассвета.

Каждое утро они летали в пояс ветров, а вечером Нив проверял собранные во время полётов данные и переписывал их на магнитную плёнку, которую по завершении своей семидневной миссии должен был отвезти в город. Он сидел напротив маленького окошка с видом на закат – безжизненное небо, подёрнутое пылью – и смотрел, как старая санганака с шипением и треском считывает с чёрного диска данные. От усталости слипались глаза. Дюны в окне отливали багрянцем, как в поясе ветров.

Во время полётов они записывали рельеф пустыни на круглые пластины. Пластина представляла собой диск из гибкого чёрного материала – её можно безо было всяких последствий согнуть пополам, удерживая за края, – на котором гира вычерчивала непрерывные круговые дорожки разной ширины и глубины. Для считывания использовалась специальная санганака с приёмником для дисков.

Нив вставлял диск в прорезь приёмника и поворачивал рычаг – медленно и осторожно, как объяснял ему Кханд, чтобы не повредить пластину. Санганака отрывисто гудела, в её электронных недрах расходился назойливый треск – и Нив боялся, что драгоценная пластина, ради которой они рисковали жизнью, растирается жерновами в графитовую пыль. На лицевой панели санганаки перемигивались друг с другом разноцветные лампы – лампа питания, лампа считывания, лампа частоты, – так яростно и быстро, что, казалось, вычислительная машина сходит с ума из-за испорченного диска. Считывание обычно занимало десять-пятнадцать минут, после чего на огромную лучевую трубку, строка за строкой, выводились длинные последовательности цифр – карта рельефа песков.

Отдельные значения никогда не поднимались выше семи, а за минимальную высоту принимали единицу. Нив не понимал эту систему расчёта, но Кханд ничего не мог ему внятно объяснить.

Нив каждый вечер проверял собранные данные.

Когда санганака ошибалась (или гира записывала рельеф неверно – так, что её загадочная вязь уже не поддавалась расшифровке), на экране высвечивались ровные ряды невозможных нулей. Нив перечитывал диск повторно – зачастую даже по несколько раз, – и обычно это помогало. Но иногда санганака не справлялась – в таких случаях Нив делал в цифровой карте пометки, выделял ошибочные куски.

Вся пустыня становилась строго расчисленной, простой и неодушевлённой. Подо всё можно было подвести жёсткое математическое основание, набор нерушимых аксиом, универсальные законы, как если бы даже песчаные холмы росли и опадали не под действием ветра, а согласно формулам, которые подсчитывал трещащий вычислительный аппарат.

Как-то вечером Кханд предположил, что система измерений, которую они используют – ровно в семь градаций, от единицы до семёрки, – это дань традициям, чему-то такому, о чём никто уже толком не помнит. Нив тогда подумал, что такой бессмысленной традицией были и поиски особого места для установки гиры в песках.

И вдруг понял.

Традиции. Компас в роли обнаружителя мёртвых песков, особое расположение гиры – и сотни других вещей, о которых он ещё не успел узнать. Жизнь в пустыне строится на суевериях, и без них всё вокруг становится лишь тем, чем и является на самом деле – сотнями миль безжизненных песков.

Кханд не помогал Ниву – он не слишком любил возиться с цифрами и всячески отнекивался, когда выпадал его черёд сидеть перед гудящей санганакой. Он закрывался в своём отсеке, утверждая, что занимается делом куда более важным, чем сложение и вычитание высот, и Ниву как бесправному новобранцу приходилось расхлёбывать всю работу в одиночку.