Василий Воронков - Песня песка [litres]

Нив принес пластину, Кханд тут же схватил её и стал жадно разглядывать выведенные гирой бороздки, беззвучно шлёпая губами, точно умел считывать их на глаз. Удовлетворившись, он аккуратно вставил пластину в щель между дисками янпаталы.

– Это не опасно? – нахмурился Нив.

– Спокойно!

Кханд поворачивал диск с иглой по часовой стрелке – как будто приводил в действие бомбу с часовым заводом.

– Ты же сейчас исцарапаешь всю пластину! – испугался Нив.

Он уже переписал данные на плёнку, однако, согласно порядкам, пластины требовалось передавать в управление вместе с магнитной записью – видимо, чтобы там могли сделать перепроверку.

– Нир бхайана! – фыркнул Кханд.

Закончив, он надавил ладонью на верхний диск так, что игла уперлась в пластину, распрямился и встал, выжидающе скрестив на груди руки. Верхний диск медленно вращался вокруг оси.

– И что? – спросил Нив. – Для чего это?

Он услышал тонкий шорох, напоминающий помехи во время радиопередач, а затем слабый сбивчивый свист – как ветер, который пробивается сквозь неплотно закрытое окно.

– Вот! Вот! Ниба́дхи!

Лицо у Кханда расплылось в улыбке. Он склонился над янпаталой, глядя с горящими глазами, как игла скользит по пластине.

– Драапа, это она! – выкрикнул Кханд и тут же поднял вверх ладонь, призывая к молчанию, хотя Нив не говорил ни слова.

Прерывистый свист напоминал теперь сигнал о помощи, который кто-то посылает навстречу пескам. С каждой секундой свист нервно нарастал, пока вдруг не сменился оглушающей тишиной.

– Да что это? – поражённо спросил Нив.

– Погоди, погоди! Сейчас бхави́та-вията́а, судя по дорожкам…

Вновь прокатился шорох, похожий на шум осыпающегося песка. А потом произошло что-то странное – из янпаталы полился грудной женский голос, произносящий нараспев длинное непонятное слово.

– Это… пение? – выдавил из себя Нив.

– Похоже, да? – улыбнулся Кханд. – Песня песка, ре́ну-гаа́йа!

Голос вздрагивал и сливался с треском помех – как песня, которая доносится сквозь песчаный шторм и обречённо в нём гаснет.

– Это прекрасно, – прошептал Нив.

– Куда больше вдохновляет, чем измерения высот? Да, мааван? – рассмеялся старик.

Песня песков оборвалась, сменилась тишиной. Прекратил вращаться диск. Кханд вздохнул и покачал головой.

– Пружина слабовата, – сказал он.

Нив сел рядом с янпаталой, не говоря ни слова. Кханд вытащил из проигрывателя пластину, провёл по ней ладонью, как бы смахивая пыль, и протянул Ниву.

– Бери! Всё в порядке с твоей драгоценной пари́сой, как видишь!

Нив молча смотрел на пластину у Кханда в руке.

– Ты как, аадхи? – усмехнулся Кханд. – Все уже закончилось, можешь отмереть.

Нив взял пластину. Ему вдруг захотелось пить.

– Но в этом ведь нет… – начал он.

– Смысла? – подсказал Кханд. – Ну, как скажешь…

Старик уселся на стуле рядом с Нивом и устало вытянул ноги.

– Хочешь послушать ещё одну?

Всю первую неделю Нив тяжело уставал, работая с санганакой, Кханд упрямо отказывался ему помогать, и Нив чувствовал себя, как заключённый, которого насильно держат в металлической камере, заставляя вчитываться в мерцающие на экране цифры, пока не откажут глаза. Он даже радовался, если Кханд, устав от своих музыкальных изобретений и ощутив потребность в собеседнике (или, вернее, слушателе), вытаскивал его под вечер из личного отсека. Их трапеза нередко длилась до самой ночи – они разговаривали, слушали песню песка, рену-гаайя, которая зачастую почти не отличалась от радиопомех. Нив предложил Кханду записать песню песка на магнитную плёнку, сохранить её на память о пустыне. Старик поначалу заявил, что ничего не получится, что слушать рену-гаайя можно только так, с помощью магической коробки с мятой воронкой для масла, но в итоге даже вызвался ему помочь.

А ещё Кханд продолжал рассказывать истории о пустыне.

Например, Нив узнал, что ежегодно на Дёзу из великой ночной пустоты падает сто тысяч тонн пыли, которая необратимо изменяет климат планеты, и скоро все города окружит мёртвая земля. Кханд был кладезем подобных фактов, которые до смерти испугали бы обычного человека, привыкшего к скучной предсказуемости города, к тому, что взгляд всегда ограничен стенами домов и сверкающим на солнце бадваном.

Однако к концу своего первого назначения Нив и сам накопил немало историй. Он летал в мекхала-агкати, где дышать можно лишь в маске. Он видел, как упала долия. Их чуть не настигла страшная буря, превращающая день в ночь. Он любовался удивительным звёздным небом, к которому – как он сознавал с ужасом – успел привыкнуть за прошедшую неделю.

Но при этом он с нетерпением ждал возвращения домой.

Кханд же утверждал, что его отправляют в город чуть ли не насильно, дважды в год, согласно бессмысленному уставу. Нив так и не решился спросить, почему Кханд приговорил себя к добровольному изгнанию в пески. Под конец назначения он думал только об Ане, а Кханду предстояло остаться на ламбде и встретить очередного наваку для полётов в пояс ветров. Нив не сразу понял, что это разделяет их куда больше, чем привычка Кханда говорить на гали.

Перед отлётом он зашёл в отсек Кханда, чтобы попрощаться, а тот лишь раздражённо пробурчал, что занят, что у него нет времени на разговоры, и что Ниву лучше поторопиться, чтобы не пропустить свой «виманас». Это было так странно – Кханд, у которого нет времени на разговоры. Нив тогда подумал, что мог ненароком обидеть старика.

Впрочем, ему было некогда размышлять о причудах Кханда. Предстояло возвращение домой, в город, к Ане. И целая неделя вдали от песков.

Виман снова опоздал и появился как-то внезапно – воплотился из ветра и зноя над куполом ламбды, величественно поблёскивая в лучах вечернего солнца. Нив слишком близко подошёл к посадочной площадке – он впервые ждал корабля в одиночку, – и его забросало песком, а несколько горячих песчинок попали в глаза. Сидя в пассажирском отсеке, он едва сдерживал тяжёлый кашель. Глаза его слезились.

Он был единственным пассажиром.

Он сидел у иллюминатора и смотрел на ламбду.

Виман медленно поднимался над площадкой, поворачиваясь в том же направлении, что и часовая стрелка, а песок вокруг него вздымался вихрями. Когда корабль набрал достаточную высоту, и двигатели заработали на полную мощность, Нив успел краем глаза увидеть купол сто седьмой, сверкающий на солнце.

По щекам у него стекали слёзы.

Во время второго полёта Нива назначили на сто двенадцатую, и он волновался так, словно разница в несколько миль могла полностью изменить его представление о пустыне.

На ламбде, кроме него, работали ещё два инженера – Ака́р, который был одного с Нивом возраста, хотя и выглядел старше из-за преждевременной седины на висках, и Эва́м, молодой на вид парнишка, получивший назначение в пустыню впервые. Ниву предстояла, как говорили в управлении, ата́нтра – долгое назначение. Вместо привычной недели он проводил на сто двенадцатой две, причём его напарники, Акар и Эвам, прибыли за неделю до него. Нив собирался отказаться, переживал за Ану, однако ему пообещали двухнедельный отпуск по возвращении, и он сдался.