Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Потом он размежил веки всего лишь раз. Аммут покинула его, и в номере стало почти что тихо. Слабость, которая не оставляла его уже не первый месяц, теперь ощущалась завершенной. Дерьмо утешающим одеялом снова окутало все его тело. Как иронично, что он закончит свои дни вот так – бессильным, как дитя.

От дороги снаружи до него долетел крик бегущих детей. Он осознал, что это воспоминанье. Это школьники возвращаются домой.

Ему шесть – а то и семь – лет, и он лежит в постели родительского дома, ему тепло и уютно, читает комикс. Очередной выпуск в ежедневной газете. Комикс описывал приключенья двух эльфов, живших на опушке Лиственного Леса. Их ему частенько напоминали Менг и Экер – хотя Менг был скорее подменышем, чем эльфом. Возможно, комикс этот и был причиною, по которой он много лет питал приязнь к близнецам. Эльфы обнаружили каменную статую, брошенную волшебником налесной поляне. В камне был высечен лимерик: «Это скульптура Шепни-Обретешь. Шепни пожеланье – его обретешь!» Двое эльфов вышли из своих древесных домиков пораньше, чтоб навестить лесного волшебника Дубняка, и когда наткнулись на это «Шепни-Обретешь», тут же пожелали себе пиратский галеон. Корабль незамедлительно материализовался – запутавшись в прогнувшихся ветвях дубовой рощи у них над головами, – и они тут же пожелали, чтобы он пропал, пока не рухнул на них.

С чего бы он это вспомнил, Хоррор и вообразить не мог – вот только в тот день он в самый последний раз в своей жизни ощущал себя поистине довольным и в безопасности.

Жилище в Стритэме было раскидистым викторианским полудомом, окруженным обширным садом. Его мать с отцом вернулись из Китая и все лето деловито высаживали семена. Сад изобиловал ноготками, иудиным деревом, японикой и индийской сиренью. Их ароматы помогали затмевать крепкий дух хмеля, вползавший в открытые окна из пивоварни дальше по дороге.

Проснулся он рано с желчной головной болью, и мать не стала отправлять его в школу, а уложила на весь день в постель. Но к обеду в голове у него прояснилось, и его выпустили поиграть в саду. С собою он взял коробку оловянных солдатиков. Пользуясь высокой травой для камуфляжа, он расставил их тремя воюющими армиями. Растянувшись на животе в траве, он торжествующе передвигал крохотных оловянных человечков в зарослях. Одна группа солдат должна была осуществить внезапное нападение на две другие, и он погреб их в рыхлой почве где-то в центре сада. Но когда им пришла пора выступать, Хоррор понял, что забыл, где они похоронены. Тщетно искал он их, покуда не вернулась головная боль, и мать не застала его блюющим на заднюю решетку сада, после чего спешно отправила в постель снова.

Много лет спустя родители его умерли. Он переехал в другое место, но время от времени возвращался в тот сад искать пропавших солдат. Новые хозяева относились к нему как к докуке. Грозили полицией. Неустрашимый, он перенес свои поиски со дня на ночь. В своей последний ночной визит в дом он сердито перерыл весь сад, разбросав выдранные с корнем розовые кусты по вымощенной камнем дорожке. Зачем вспомнил это, Хоррор тоже не был уверен. Воспоминанье оставалось погребенным у него внутри, как большая опухоль.

В час кончины мы отыскиваем последнюю силу. Подтвержденье нашего недомоганья: искупающий нас хаос.

С усильем Хоррор поднял голову. С его лица стекали вещества. Отвлеченно попробовал он увидеть гаснущую комнату.

– И это всё? – Говорил он тихо, голос – мелизматический шепот. Голова его тряслась. Кишки распахнулись. Изо рта потекла жиденькая желчь. Он сглотнул. По всему его телу, чувствовал он, с проворной целеустремленностью перемещается что-то ползучее. – Нахуй! – Хоррор стиснул зубы. Он услышал, как трещат его золотые пломбы. – И это нахуй тоже! – Все поперло из него натиском – кисть дохлого еврея выталкивалась из его глотки. В коме ужаса наблюдал он, как у него перед глазами расслабились пальцы мертвой руки. Что-то выпало из нее на говно и усосалось в поверхность, не успел он толком разглядеть, какой оно формы. Рука сжалась снова в кулак и опять закачалась ему в рот с такой свирепостью, что его сотрясло обратно в постель. Он почувствовал ее у себя в груди. Затем – боль. Внутри у него зажегся пылающий факел. Рука высунулась опять и выронила на постель кус плоти, после чего снова быстро скрылась в нем. – Ебучка! – Губы Хоррора расселись, обнажив под собою кровь на кости.

Ебаный еврей лишает меня жизни.

Он разразился ломаною речью.

– Совсем не рай, но…

…Погребенный мерзавец правит мессу…

– …в той грязи, убожестве и прочем…

…он свершает последнее таинство…

– …Был милый ангел, и его…

…Евреёб; Живи убивать.

– Мне не хватает очень.

Правда, всё правда.

– Его мне не хватает очень.

Мы кончаем свою жизнь в пузыре хаоса; вполне уместно, что и начинаем мы ее так же.

– Ебать всех кулаком, убогие ебучки…

Сокрылось все – все кончено, и на костер меня несите.

– …что кружит, то и возвращается на круги своя…

Тризне конец, лампады все гасите.

– Понимаешь, о чем я?.. – Хоррор с трудом размашисто подмигнул. – Каплю от кашля? – Он погрузился в тупое молчанье, страсть трачена, внутри лишь движение. Он в ожиданье ждал. Погодя сколько-то, казалось, растянувшееся навечно, он выгнул свою бледную голову. В нем вскипала тошнота. Уста его исподтишка раскрылись, и голос изнутри проверещал:

– Заколебись до смерти!

Самое последнее, что помнил лорд Хоррор, – еврейская рука целиком переваривалась в кружащей воронке белой кислоты, изливавшейся из его мертвого рта.

В ином районе города Менг одной своей ручищей туго обхватил живую крысу. Та сопротивлялась и укусила его, прочертив по его указательному пальцу синевато-багровый шрам.

– Ах ты маленький ебучий говноястреб! – проворчал он. Он сжал хватку туже и впихнул тонкое лезвие своего ножа грызуну в загривок. Лезвие счистило немного кожи. – Поделом тебе! – Менг отвел нож, и крыса дернула головой. Он вогнал лезвие обратно в крысу, чпокнув ей левый глаз. Тот повис у нее на морде на одинокой тонкой пленке. В отвращении он швырнул дохлого грызуна в угол комнаты.

Затем приподнял ногу и громко испустил ветер.

– Лови-ка! – в чистом экстазе завопил он.

У него на шее позвякивало ожерелье из конских яблок. Он запек их кольцо до твердости грецкого ореха, осеменил кусками аметиста, нефрита и жасмина и перевязал все вместе кожаным шнурком. Под ожерельем грудь его была гола. Висячие груди с накрашенными венчиками сосков болтались до колен. Где-то поперек туловища на нем имелась буйволиная мини-юбка поверх психанутых клешей из спандекса. Он запел: