Николай Олигер - Праздник Весны

— Ты очень рада этому, Лія?

— Да. Вѣдь это такъ и должно было быть. Я уже говорила тебѣ.

— А Коро?

— Онъ говоритъ, что ему никогда не работалось такъ хорошо, какъ теперь. Но онъ проситъ меня быть съ нимъ все то время, которое онъ проводитъ въ мастерской, а это утомляетъ. И потомъ — тамъ такой шумъ и слишкомъ полный воздухъ. Пожалуй, это не совсѣмъ полезно для ребенка.

— Но что онъ говоритъ о ребенкѣ?

— Что онъ можетъ говорить? — онъ работаетъ.

— Да, конечно! — задумчиво согласилась Абела.

Вечеромъ она говорила своему скульптору, который подъ вліяніемъ южной духоты сбросилъ съ себя свою одежду и работалъ совсѣмъ нагой, какъ та статуя, надъ которой онъ трудился:

— Кое-кто оказался неправъ. Что ты скажешь о послѣднихъ работахъ Коро?

— Да, это по крайней мѣрѣ не хуже, чѣмъ прежде.

— И ожиданіе ребенка не мѣшаетъ ему. Онъ знаетъ что его душа должна быть здѣсь.

Акро быстро повернулся и посмотрѣлъ на Абелу.

— Но скажи мнѣ, маленькая пчелка, онъ всегда будетъ работать?

— Пока онъ живъ, — я думаю.

— Дѣло въ томъ, моя пчелка, что его душа, которая вѣчно жаждетъ любви, неразрывно связана съ его искусствомъ. Если для его любви будетъ слишкомъ мало пищи…

— Онъ скучаетъ безъ Ліи. Онъ проситъ ее быть всегда съ нимъ вмѣстѣ въ мастерской.

— Если для его любви будетъ мало пищи, говорю я, онъ охладѣетъ и къ искусству. Это еще придетъ… Освѣти вотъ ту стѣну, пожалуйста. Я хочу прослѣдить игру тѣней на этихъ мускулахъ. Не слишкомъ ли они массивны, какъ ты думаешь?

— Не оставляй меня, Лія! Вотъ здѣсь я приготовилъ для тебя мягкое кресло, въ которомъ такъ уютно сидѣть… Когда я чувствую на себѣ твой взглядъ, мои способности удесятеряются. А сейчасъ у меня такое отвѣтственное дѣло. Ты понимаешь, — это опять будетъ нѣчто новое.

Попытка, можетъ быть, черезчуръ смѣла, но если она удастся — я проложу новую дорогу.

Мастерская Коро. Днемъ и ночью — всегда одинаковый, ровный и чистый свѣтъ. И съ гладкихъ стѣнъ смотрятъ на Лію наскоро набросанные этюды будущихъ работъ, — причудливо измѣненныя лица, тѣла, похожія на узловатые корни, открытые рты, изъ которыхъ, какъ будто, исходитъ зовущій голосъ, странныя сплетенія людей, животныхъ и растеній, которыя поползутъ современемъ по стѣнамъ зданія, теперь еще свободнымъ и шероховатымъ. Эту часть работы — прихоти юга — онъ взялъ на себя. На долю Акро досталось нѣчто болѣе ограниченное, но столь же отвѣтственное: статуи тѣхъ, которые умерли, но память о которыхъ должна жить еще долго; все, доступное простому, практическому уму изъ предназначеннаго для того же грандіознаго зданія. Имъ помогаютъ сотни товарищей съ искусными руками и понятливымъ воображеніемъ, товарищей, которые могутъ всецѣло проникнуться данной имъ идеей.

— Если ты хочешь, я останусь здѣсь.

Она сидитъ, откинувшись на спинку кресла, положивъ руки вдоль колѣнъ. Глаза у нея полузакрыты и она смотритъ соннымъ, мечтающимъ взглядомъ куда-то мимо Коро, вдоль, въ будущее. Складки широкой одежды скрываютъ то искаженіе формъ, которое вызвало въ ней материнство.

Когда Коро хочетъ передохнуть нѣсколько минутъ или просто разобраться въ мысляхъ, нахлынувшихъ слишкомъ безпорядочной толпой, онъ садится у ногъ своей подруги, беретъ ея бѣлую, холодную руку и прикладываетъ къ своему лбу.

— Когда я ощущаю твое прикосновеніе, — я опять переживаю все, что ты уже дала мнѣ. Всю радостную бездну счастья, и томленія, и надежды, — и такъ хорошо, что ты со мной, моя Лія.

Онъ обнимаетъ ее, но она отстраняется осторожно, такъ осторожно, что онъ почти не замѣчаетъ этого движенія. Она боится, какъ бы онъ случайно не повредилъ ея ребенку.

— Да, да, я съ тобой, мой милый. Я буду сидѣть здѣсь, пока ты не кончишь.

Когда Мара была занята своей излюбленной работой, она забывала о многомъ, что еще недавно было ей дорого. И Кредо бродилъ почти покинутый, смотрѣлъ на чуждую суету, на весь этотъ шумъ и бодрую суматоху, — и временами начиналъ уже жалѣть о вѣчномъ молчаніи далекаго сосноваго лѣса.

Сожалѣлъ, но не думалъ о возвращеніи на свое старое пепелище.

Тамъ слишкомъ жива еще была память Гала, — а писатель испытывалъ странное стѣсненіе при воспоминаніи о погибшемъ другѣ. И тамъ даже издали нельзя было видѣть Мары. Здѣсь же она приходила къ нему по вечерамъ, терпѣливо выслушивала его жалобы и потомъ ласкала его, какъ капризнаго ребенка. Иногда онъ читалъ ей то, что приходило ему въ голову за время дневного одиночества, и это было всегда — о прошломъ о томъ скорбномъ прошломъ, которое сроднилось уже съ душой писателя.

Мара любила слушать, — и Кредо вполнѣ довѣрялъ ея чутью, когда выбиралъ изъ груды написаннаго то, что можно дать многимъ. Не боялся дѣлиться съ нею неясными, еще не опредѣлившимся намеками, — и она, при ея знаніи стараго быта, иногда давала ему новые драгоцѣнные штрихи, которые оживляли и окрашивали его слишкомъ отвлеченныя построенія.

Были вечера, когда Кредо ничего не читалъ, и холодно принималъ ласки подруги. Онъ жаловался:

— Мнѣ скучно, Мара. Я вижу многое, чего не видятъ другіе, но у меня не хватаетъ силъ и умѣнья, чтобы достаточно хорошо изобразить это. Слово — для меня слишкомъ грубый матеріалъ, онъ не повинуется моимъ усиліямъ. И непріятно думать, что пройдешь жизнь совсѣмъ безслѣдно, а то, что я создалъ, забудутъ, можетъ быть, еще до моей смерти. Иногда мнѣ кажется, что мы, поэты, вообще, не нужны больше. Наша слава умерла вмѣстѣ съ дѣтствомъ человѣчества. И то, что мы создаемъ — только дешевая игрушка, которую можно бросить въ темный уголъ, когда она надоѣстъ.

— Не знаю. Такіе вопросы мало занимаютъ меня. Я беру жизнь такою, какова она есть — и я не думаю, что-бы въ жизни былъ кто-нибудь лишній. О тебѣ забудутъ, говоришь ты? Да, конечно, — такъ же, какъ и обо мнѣ, и о милліонахъ другихъ людей, которые не заняли исключительнаго положенія среди многихъ. Но я совсѣмъ не боюсь этого. И въ своей боязни — ты такой же ребенокъ, какъ и во многомъ другомъ. Въ концѣ концовъ, было бы лучше для тебя, если бы ты, дѣйствительно пережилъ какое-нибудь большое горе.

Чтобы развлечь писателя, Мара водила его съ собой на постройку, объясняла ему дѣйствіе новыхъ машинъ и тѣ сложные разсчеты, которые были положены въ основу этихъ тяжеловѣсныхъ стѣнъ. Все это звучало почти красиво въ восторженныхъ рѣчахъ каменщицы и, увлеченный этой своеобразной поэзіей, Кредо пытался самъ браться за ея работу своими неумѣлыми руками. Но скоро онъ оставлялъ свое дѣло незаконченнымъ и говорилъ съ непритворной грустью:

Я такой же плохой каменщикъ, какъ и поэтъ. Право, мнѣ не должно быть мѣста даже на нашей расточительной землѣ.

Потомъ онъ бродилъ по мастерскимъ художниковъ, и тамъ его встрѣчали привѣтливо, потому-что всѣмъ нравилось его задумчивое лицо съ кроткими и всегда чѣмъ-то удивленными глазами. Чаще другихъ онъ посѣщалъ Коро. Сидѣлъ и смотрѣлъ на его работу такой же молчаливый, какъ Лія, — но въ этомъ общемъ молчаніи они двое — писатель и женщина — еще меньше походили другъ на друга. Одна — спокойная и увѣренная, другой — тревожный и мятущійся. Одна — гордая своей жизнью и своимъ новымъ назначеніемъ, которое казалось ей такимъ высокимъ, другой — всегда неудовлетворенный и безпріютный. И въ немъ было что-то, что не нравилось Ліи, мѣшало ей.