Рэй Брэдбери - Полуночный танец дракона [litres]

Старик заметил мое замешательство и попытался сгладить неловкость.

– Спасибо, – сказал он, взяв у меня из рук мяч и бросив его в корзину.

– Вы по-прежнему ходите сюда? – спросил я.

– В смысле – по-прежнему? Ну да, по-прежнему. А почему бы нет?

– Да нет, я не так выразился… Я имел в виду, застану ли я вас, если мне тоже захочется выйти на охоту за мячами? Просто за азарт. Вдвоем-то веселее?

– Это уж точно, – подтвердил старик.

И снова вгляделся в мое лицо.

– Знаете… А ведь у меня когда-то был сын. Очень хороший парень. Но потом он уехал куда-то. И с тех пор о нем ничего не слышно.

Известное дело… Только это ведь не «он уехал». Это ты «уехал»… Мы почему-то привыкли думать, что уходит только тот, кто прощается. На самом деле те, кто остается, тоже уходят. А не только тот, кто сказал «до свидания» и исчез за горизонтом. Или растаял в дымке…

Солнце совсем скрылось, и теперь мы шагали почти в темноте, освещенные только прожектором с улицы. Я увидел еще один мячик – прямо под левой ногой у старика и кивнул ему. Он наклонился и поднял.

– Ну, этот, наверное, последний, – сказал он и перехватил мой взгляд. – А вы сейчас куда?

Я лихорадочно собрал разбредающиеся мысли и сказал, вглядываясь куда-то вперед:

– Кажется, при гольф-клубе всегда бывает «девятнадцатая лунка», не так ли? [25] Девятнадцатая лунка ( американский сленг ) – павильон с баром при гольф-клубе, изначально – одна из самых сложных лунок во всем мире, которая находится в ЮАР, в гольф-клубе на территории заповедника Энтабени.

Старик тоже вгляделся в темноту впереди.

– Ну да… Разумеется. Где-то здесь тоже наверняка есть.

– Позвольте, я угощу вас стаканчиком вина.

– Это, конечно, очень мило с вашей стороны, – сказал он, отводя глаза, – но, честно говоря, я…

– Мы только по одному, – настаивал я.

– Да нет, наверное, поздновато, – покачал головой он, – мне пора идти…

– Куда? – спросил я, но этот вопрос явно оказался неуместным.

Старик стал суетливо озираться по сторонам, словно пытался отыскать в темноте хоть какой-нибудь захудалый ответ.

– Вы понимаете, – начал он, – дело в том, что…

– Да нет же, не надо, не отвечайте. Эта моя дурацкая привычка – совать нос не в свое дело…

– Ничего страшного. Ну, так что, я пойду?

Он протянул мне руку, чтобы попрощаться, но когда я дал ему свою, вдруг вцепился в нее и горячо посмотрел мне в глаза.

– Скажите, мы ведь знаем друг друга, правда?

– Да, – сказал я.

– Но откуда? И как давно?

– Это долгая история…

Он по-прежнему не выпускал моей руки, как будто держался за нее, боясь упасть.

– Как, вы сказали, вас зовут?

Я назвал себя еще раз.

– Ну, надо же… – воскликнул он и продолжил, чуть тише: – Такая же фамилия, как и у меня. Бывает же такое! И чтобы вот так вот встретиться. С такой же фамилией…

– Да всякое бывает…

Я попытался вырвать у него руку, но не тут-то было. Когда же мне это наконец удалось, я вдруг неожиданно схватился за его руку сам – почти такой же мертвой хваткой.

– А давайте в следующий раз – у «девятнадцатой лунки»!

– Договорились, у девятнадцатой, – сказал он. – А вы что, собираетесь завернуть в эти края еще раз?

– Теперь, когда я знаю, где вас найти… Как-нибудь вечерком обязательно заеду. Погулять и пособирать мячики. Хорошее тут местечко.

– Если честно, тут кроме меня… – Он оглянулся назад и окинул взглядом дорожку. – Больше уже никого и не осталось.

– Постараюсь приезжать почаще, – сказал я.

– Вы так только говорите…

– Да нет же! Богом клянусь.

– Ну, если Богом. Тогда это серьезно.

– Еще как серьезно.

– Ладно… – На этот раз ему пришлось вырывать у меня свою руку. – Пойду, а то ведь здесь ничего не ходит. – Старик потер ладонь, чтобы восстановить кровообращение.

И быстро зашагал вперед. Пройдя метра три, он заметил еще один, последний мячик и, подняв его с земли, бросил мне в руки.

– Значит, у девятнадцатой, – тихо сказал он.

– Однозначно, – так же тихо отозвался я.

После этого он очень быстро исчез в темноте.

А я еще долго стоял на том же месте – и слезы ручьями текли у меня по щекам. Мячик для гольфа лежал у меня в нагрудном кармане и давил на грудь.

И я был не уверен, что он не исчезнет к завтрашнему утру…

Все началось с того, что за обедом Смит и Конвей вдруг разговорились о добре и зле. Смит представлял в этом споре силы зла.

– Тебя когда-нибудь молнией било? – спросил он.

– Нет, – ответил Конвей.

– А знаешь кого-нибудь, кого било?

– Нет, – сказал Конвей.

– А между тем таких случаев совсем немало. Примерно сто тысяч в год. И из них тысяча – со смертельным исходом. Говорят, у них даже деньги в карманах плавятся… Но вот что интересно: при этом почему-то все, как один, уверены, что уж в них-то молния точно никогда не ударит. Они же истинные христиане, все из себя такие добродетельные…

– Какое отношение это имеет к теме нашего разговора? – сухо спросил Конвей.

– А очень простое… – Смит прикурил от зажигалки и сощурился на пламя. – Ты же никак не хочешь согласиться с тем, что зло в мире преобладает? Вот я и привожу тебе аналогию с молнией, которая ясно доказывает обратное.

– Какой толк с того, что я признаю зло, если ты не принимаешь добра?

– Ну, отчего же – я принимаю. Но! – Смит опять сделал выразительную паузу. – До тех пор, пока люди не начнут признавать и то, и другое, мир будет с гиканьем катиться в преисподнюю. Это – главное, что мы должны понять. В каждом добропорядочном человеке живет отраженный злодей. И наоборот: в душе каждого грешника есть что-то доброе. А если мы запираем человека в рамках той или иной категории, мы фактически вершим беззаконие. Признай человека праведником – и ты нарушишь его право на двойственность. Признай его злодеем – как тогда быть со святостью? А ведь большинство людей – это и святые, и грешники в одном лице. Например, Швейцер [26] Имеется в виду Альберт Швейцер (1875–1965) – немецкий и французский теолог, философ, гуманист, музыкант и врач, лауреат Нобелевской премии мира 1952 г. , которого мы считаем почти святым. На самом деле он – всего лишь тот, кому удалось загнать своего внутреннего беса в бутылку, ну, или взять его на короткий поводок. А Гитлер, которого обычно представляют чуть ли не самим Люцифером? Разве где-то глубоко внутри у него не жил невинный ребенок, которому было страшно и все время хотелось убежать? И который в итоге так вместе с самим Гитлером и сгорел? Но нет, нам ведь нужно на каждый комплект костей приляпать ярлык…

– Извини, это как-то очень издалека. Можно поконкретнее? – сказал Конвей.

– Отчего же – можно и поконкретнее, – ухмыльнулся Смит. – Вот ты, например! С виду – такой весь белый и пушистый, прямо как свадебный торт. Но мы-то знаем, что где-то внутри, под этими слоями белоснежной глазури, прячется твое второе нутро. Там сидит твое внутреннее животное – черное, мохнатое и всегда готовое к прыжку. Как взведенная часовая пружина. И если ты не приручишь его, то однажды эта пружина раскроется и разнесет тебя в клочья…