Рэй Брэдбери - Полуночный танец дракона [litres]

– А что прикажете делать вот с этим? – спросил я, почувствовав, что вот-вот начну чихать от древесной пыли.

– Набейте подушку. Или откройте муравьиную ферму.

– Да-а… Это был самый длинный, самый захватывающий, самый прекрасный и самый ужасающий роман в истории! – сказал я.

– Жаль, что мы так и не узнаем, чем он закончился…

– Если к вам вдруг придет среди ночи озарение насчет концовки, звоните.

– Не дождетесь! Всего хорошего.

И он ушел, оставив мне два мешка тщательно гранулированного opus magnum.

Сразу после этого в кабинет заглянула Эльза.

– И что мы будем со всем этим делать? – поинтересовалась она.

Я чихнул. Потом чихнул еще раз. И еще.

Стол заметно очистился, зато в воздухе зажглись искрящиеся снежинки.

– «Унесенные ветром» [70] «Унесенные ветром» – знаменитый роман американской писательницы Маргарет Митчелл. … – сказала Эльза, которой, судя по всему, еще не доводилось видеть романов, летающих по комнате.

– Скорее уж, Джек Керуак – «В дороге» [71] «В дороге» – роман-бестселлер американского писателя Джека Керуака, входящий в сотню лучших романов всех времен и народов. … – Я еще раз чихнул. – Несите веник.

Это было примерно год тому назад. Как-то раз поздним вечером я ужинал в хорошем ресторане – в полном одиночестве, в прекрасном расположении духа, абсолютно довольный собой и своим местом в этом мире (что, согласитесь, совсем неплохо, если вам перевалило за семьдесят). И вот в какой-то момент, когда я уже приканчивал второй бокал вина, мой взгляд вдруг упал на официанта. До этого он не попадал в поле зрения, потому что сновал где-то вдалеке или у меня за спиной.

Мне показалось, что я перестал дышать… Это было как в кино, когда в проекторе застревает пленка и изображение замирает на выхваченном кадре.

Я узнал его, хотя мы не виделись, наверное, целую вечность. Он был того же возраста, что и я, но нет – я не мог ошибиться – это точно был он. Поэтому, когда он подошел к столику, чтобы долить вином мой бокал, я решился с ним заговорить.

– Мне кажется, мы знакомы… – начал я.

Официант вгляделся в мое лицо.

– Да нет, не думаю… – сказал он.

Теперь, вблизи, это было очевидно: тот же лоб, та же стрижка, те же глаза… Прошло уже полвека, а он почти не изменился.

– Это было еще до войны, пятьдесят семь лет назад.

Официант посмотрел в потолок, потом снова на меня.

– Да нет, вряд ли…

– Ну же, тридцать девятый год, – сказал я. – Мне было тогда девятнадцать. Вам, наверное, столько же.

– Тридцать девятый? – Официант еще раз последовательно оглядел мои брови, уши, нос и рот. – Нет, все равно не узнаю…

– Попробуйте представить меня со светлыми волосами и худее килограмм на двадцать. Денег на приличную одежду у меня тогда еще не было. В город выбирался только по субботам, вечером, и обычно ходил слушать уличных ораторов в парке. Там всегда были такие баталии…

– А, Першинг-сквер… – Официант кивнул и слегка улыбнулся. – Да, да, помню. Я тоже частенько туда похаживал. Точно. Лето тридцать девятого. Першинг-сквер…

– Мы были тогда такие юные, почти дети… И все такие несчастные и одинокие.

– В девятнадцать-то лет чего только не сделаешь, только бы не быть одному! Пойдешь, как миленький, слушать любую чушь…

– Да уж, этого добра там хватало… – Кажется, мне удалось его зацепить. – Помните, у нас была команда – ну, не команда, а так… Человек пять-шесть – все молодые, все без денег… Обычно просто шлялись по городу, иногда заходили в пивнушку. Правда, пиво там продавали только по удостоверению личности, поэтому нам приходилось довольствоваться кока-колой. Кажется, она стоила двадцать пять центов, или что-то около этого. Растягивали ее на час, а сами сидели за барной стойкой и разглядывали посетителей…

– Вы имеете в виду бар «Петрелли»… – Сказав это, официант дотронулся до губ, как будто произнес что-то неприличное. – Лучше не вспоминать это место. И все-таки… вас в этой компании я что-то не припомню… – пряча глаза, заметил он. – Как, вы говорите, ваше имя?

– Да вы и в те поры не знали моего имени. Мы же не называли друг друга по именам. Только «привет» или «слушай, ты». Ну, или придумывали какие-нибудь прозвища. Карл… Дуг… Или Малой… А вас, если мне не изменяет память, мы называли… Рамоном.

Официант принялся нервно мять свое полотенце.

– Откуда вы знаете? Наверное, вы слышали об этом от…

– Да я просто помню! Значит, Рамон, я правильно вспомнил?

– Говорите потише.

– Так да или нет? – тихо спросил я.

Он коротко кивнул.

– Мне было очень приятно с вами побеседовать, но я… – натянуто сказал он.

Ему явно хотелось уйти, но я все не унимался.

– А помните, как-то раз мы шатались по городу – впятером или вшестером, не помню точно – и кто-то из ребят предложил зайти в сэндвич-бар «French Dip», ну, тот, что рядом с мэрией? Вроде как он всех угощает… Как же его звали, он еще пел постоянно? Или ржал. Или и то, и другое вместе…

– Сонни… – сказал официант, – кажется, его звали Сонни. И он всегда пел одну и ту же песню, ну, помните… По десять раз за вечер. Все лето…

– «Мандарин»? – сказал я.

– Вот это память!

– Точно, «Мандарин»…

Песня Джонни Мерсера [72] Джонни Мерсер (1909–1976) – американский певец, композитор и поэт-песенник, соавтор многих бродвейских и голливудских мюзиклов. . Именно ее пел этот Сонни.

Мы весь вечер ходили за ним по улицам – всей толпой, человек шесть-семь.

– Мандарин…

Собственно, мы так и звали его – Мандарин. В то лето это была его любимая песня, он пел ее постоянно, пока мы все не ушли на войну. Да-да, Мандарин. Мы ничего про него не знали: ни фамилию, ни адрес, ни откуда он взялся… Пересекались с ним только по пятницам и субботам. Обычно он приезжал позже всех, особенно в субботу. И спускался с подножки трамвая с таким видом, как будто он – это не он, а какая-нибудь примадонна: ах, что-то сегодня так мало цветов – могло бы быть и побольше…

Мандарин. Сонни. Фамилия неизвестна. Для нашего поколения он был довольно высокого роста – где-то метр восемьдесят или даже выше. И при этом худее всех нас. Правда, он всегда говорил: я не худой, а стройный… У него были тонкие руки с бледными пальцами, и он сжимал в них длинный мундштук, которым во время разговора указывал на предметы, дома, деревья или на кого-нибудь из нас. Помню, в какой-то из вечеров ему якобы удалось одним взмахом руки изменить погоду. И еще ему все, что ни возьми, казалось почему-то ужасно смешным, он смеялся буквально над всем подряд… А мы, чтобы один не подумал про другого, будто у него нет чувства юмора, начинали смеяться вместе с ним. И такая классная сразу становилась жизнь – преображалась прямо на глазах…