Ян Валетов - Чужие сны

Врал попутчик или не врал, можно узнать только экспериментальным путем. Кстати, убийца Карина или пацифистка — тоже.

Денис вскинулся от дурной мысли, на всякий случай проверил бумажник — на месте, ничего не пропало.

«Я еще в жизни так не пугался, — подумал он, чувствуя, как дрожит. — Это же черт знает что такое!»

Если бы не сны, которые одолевали его после трансатлантического перелета! Если бы не эти чертовы обрывки чужой жизни, которые он сам проживал по ночам!

Он бы не поверил никогда! Но…

Он видел эти сны, которые совсем не сны. Он видел этот сгорающий мир, человеческие ульи, ушедшие под землю на десятки этажей, жизнь за вечно опущенными жалюзи. Он даже помнил, как пахнет кожа это девочки — Марины-Селины! Помнил, как она кричит, когда кончает!

Он никогда в жизни не видел эту девочку, ему в голову не приходило искать секс на стороне, но он знает, где у нее родинки на теле. Он даже знает, что она с окраины, и может доехать до ее дома! Черт побери! Если это не безумие, то что это тогда?

Не все, что произошло с ним и Карой за последние недели, имеет рациональное объяснение. Если принять этот факт и перестать сопротивляться очевидному, то можно попытаться собрать головоломку.

Денис вытер выступивший на лбу холодный пот.

Итак, господин писатель, ты же сам всегда любил героев с воображением. В какую только хрень под сливочным соусом не верили твои персонажи! Так, может, хватит изображать из себя Джордано Бруно? Перестань упираться, расслабься, посмотри на все именно так, как советовал тебе представитель древней цивилизации.

Давыдов почувствовал непреодолимое желание пару раз стукнуться лбом о край столика.

Господи, чушь-то какая! Древней цивилизации! Главный герой выпил 750 «Курвуазье» с представителем древней цивилизации Сергеем Борисовичем — и обычная дорожная пьянка стала первым контактом с Извечными! Ах, да… До меня был Гумилев! Бульварщина, дешевое чтиво в мягких обложках!

Давыдову нестерпимо захотелось еще коньяку.

ЗАСУНЬ СВОЙ СКЕПТИЦИЗМ В СОБСТВЕННУЮ ТОЩУЮ ЗАДНИЦУ, ДАВЫДОВ! ПЕРЕСТАНЬ ИЗОБРАЖАТЬ ФОМУ НЕВЕРУЮЩЕГО! А ЧТО ЕСЛИ ОН ПРАВ? ДУМАЙ!

— Ну хорошо…

Он снял с полки сумку с компьютером и, откинув крышку «мака», создал новый файл.

Демиург, говоришь? Пишем будущее цивилизации, говоришь! Погоди! Сейчас мы тебе напишем!

У этой истории было начало. Когда все началось? Наверное, тогда, на выставке, когда он впервые встретил Извечного. Человека с почтовым ящиком вместо рта.

Пальцы помчались по клавиатуре в привычном темпе.

— Скажите, господин Давыдов, вы как писатель несете людям разумное, доброе, вечное?

Молодая девчонка. Интересно, знает она, кто впервые сказал про «разумное, доброе, вечное»? Глаза умные, наверное, знает. Читала.

— Можете говорить по-русски, — пошутил Денис. — Я все еще понимаю.

— Позабавился?

Тот, кого Давыдов называл Сергеем Борисовичем, сбросил с плеч длинное пальто, на котором еще таяли мелкие снежинки, и с видимым удовольствием уселся в чашу рабочего кресла.

— Хороша забава, Люциус, — произнес он устало, ухватив со столика бокал с золотистой жидкостью. — Ты же знаешь, как я ненавижу поезда! Болит спина, я не спал всю ночь!

Люциус повел ноздрями, словно принюхивающийся спаниель, и ухмыльнулся.

Он казался полной противоположностью Сергею Борисовичу — невысокий, коренастый, рыжий, с растрепанной, горящей красным огнем копной на макушке и такими же огненными усами.

Но вот улыбка делала этих двоих удивительно схожими — механическая, совершенно неискренняя, искусственная.

Включил — выключил. Процесс, не эмоция.

— Судя по запаху, пережить потрясения тебе помогала местная амброзия. И перестань плакаться! Я прекрасно знаю, что ты не нуждаешься во сне, Дэмиен!

— Я нуждаюсь во сне, — возразил Сергей Борисович. — Физиологически, конечно, нет, а вот эстетически нуждаюсь.

Он щелкнул пальцами и перед ним возник голографический экран — сотни и тысячи мелких картинок, которые двигались, загорались и угасали, повинуясь какому-то сложному ритму. Человеческий глаз, скорее всего, ничего бы не разобрал в этом мельтешении, а вот тот, кого звали Дэмиен, явно что-то видел.

— Что ты ему рассказал? — спросил Люциус.

— Правду, хотя и не всю…

— Зачем? Ты же знаешь, мы давно перестали инициировать деформаторов. Это бессмысленно и опасно.

— А если он действительно демиург?

— Ты все еще в это веришь?

— Послушай, Люциус, — Сергей Борисович развернулся к собеседнику вместе с креслом. — Я не верю в демиургов, я просто знаю, что они есть.

— Были, — поправил Люциус. — В это я тоже верю.

— Есть, — возразил Сергей Борисович. — Их полно. Но мы не знаем, как их искусственно, в подходящий момент инициировать. А этот оказался в нужном месте и в нужное время. Идеальное совпадение! Кем мы будем, если хотя бы не попробуем изменить конечный код?

— Изменить конечный код можно только в теории!

— Еще никогда Параллели не были в такой ситуации. Откуда взяться практике? Надо пробовать!

— Ты — безнадежный оптимист…

Рот-ящик растянулся и снова сложился в линию:

— Странно слышать такое от тебя, Люциус.

Зеленые глаза собеседника вперились в Сергея Борисовича из-под рыжих бровей. Взгляд был немигающим, как у удава.

— У тебя слишком хорошая память, Дэмиен, — сказал он чуть погодя. — Слишком хорошая, даже для нас.

Он помолчал, рассматривая что-то на своем экране, потом сказал тем же ровным и холодным, как лед на катке, голосом:

— С твоим протеже все понятно, хотя ничего не понятно! А его жена? Она инициирована?

— Естественно. Они попали под один и тот же луч. Но у нее другие таланты, не созидательные — она не демиург, она воительница. А воительница — это уже не наша епархия. Мы не можем помешать Абигору блюсти Равновесие.

— Ты и ей все выложил?

— Зачем? Она и сама ощущает себя оружием…

Люциус задумчиво почесал веснушчатый нос:

— Иногда я забываю, для чего мы это все делаем. Все эти наши эксперименты, пари, которые мы заключаем друг с другом, равновесное моделирование — вместо того, чтобы просто дожить и уйти с достоинством. Мы прожили очень долгую, практически бесконечную, по меркам этих существ, жизнь, мы пережили самих себя на сотни тысячелетий. Что бы мы ни делали теперь — это нас не излечит, просто продлит агонию. А в агонии нет достоинства, Дэмиен. Агония — это боль, мука и испражнение под себя.

— А если излечит? Если эти простейшие не только болезнь, а и лекарство? — Сергей Борисович едва заметно пожал плечами. — Если демиург солжет, сфальшивит — ничего не получится! Но может и получиться! Среди нас демиургов нет, мы не способны к творчеству, Люциус. Эволюция лишила нас воображения и эмоций — так она понимала совершенный механизм познания мира. Мы заплатили творческой импотенцией за долголетие. Мы потребители, не способные на игру воображения. Но люди не такие! Если я ошибаюсь в них, мы не выиграем ни дня, помимо тех, что нам отведены. Но, поверь, Люциус, то, что нам осталось, мы все-таки проживем, а не просуществуем! А если я не ошибаюсь…