Таде Томпсон - Роузуотер [litres]

– Я не смог прийти на похороны, потому что… гомосексуализм все еще преступление, и семья не хотела это обсуждать. Я эксгумировал тело и перенес его сюда.

– Как он умер? – спрашиваю я.

– Он был очень расстроен, он заболел, он увял и умер. У меня та же болезнь. Я чувствую, как жизнь утекает с каждым днем.

– Мне жаль это слышать. Как я могу помочь?

Валентин пожимает плечами, и кажется, что даже воздух давит тяжестью всего мира.

– Приезжай в Роузуотер, – говорю я. Открытие тебя исцелит.

– Нет, мое место здесь, – говорит Валентин. Оно не помогло твоей подруге Боле и не вылечило тебя.

– Я могу приютить тебя, как вы приютили меня. Я не болен.

– Давненько это было. Разве? Знаешь, я вижу Молару. Как долго это продолжается? Аминат знает?

Я…

Ты тоже болен, Кааро. Найди лекарство или умрешь. Я останусь здесь, с любимым. Расскажи Аминат правду.

– Откуда ты их знаешь? – спрашивает Аминат.

– Они взяли меня к себе, когда я был заблудшим подростком. – Я веду машину прочь. – Я… Аминат, мне нужно кое-что тебе рассказать.

Я сворачиваю на обочину дороги, потому что не уверен, что смогу аккуратно вести машину. Обычно я боюсь физических стычек и боли от сломанного носа. Но это кажется страшнее. Сердце бьется так, что даже голос дрожит, когда я говорю.

– Что случилось? – спрашивает она. Наклоняется чуть вперед, и ремень безопасности вжимается в ее тело.

– Я не такой человек, каким ты меня видишь. Я сделал много вещей, за которые мне стыдно.

– Это какая-то конкретная вещь, так? Что ты сделал?

Я рассказываю ей все. Рассказываю о Моларе, о сексе, о грифоне, о сути своей работы в О45, о Клаусе и о том, как воровал. Рассказываю о ящерице-агаме, которую убил просто так, когда мне было восемь. Когда я больше не могу придумать, в чем еще признаться, я умолкаю, тяжело дыша. И кашляю.

Она ничего не говорит. Просто смотрит вперед, на машины и грузовики, которые проезжают мимо нас, шурша по асфальту.

– Скажи что-нибудь, Аминат. О чем ты думаешь?

– Не знаю, Кааро, почему бы тебе не прочитать мои мысли?

Это больно слышать, и я вздрагиваю, уверенный, что облажался и угробил эти отношения.

– Я не такой, как другие люди, Аминат. Я… Я чувствую не так, как все остальные. Мои родители отреклись от меня, а мне все равно. Я беру то, что мне не принадлежит. Я знаю, что моя нравственность как-то принципиально сломана. Но если бы ты была мне безразлична, я бы ничего этого тебе не рассказал и…

– Я люблю тебя, Кааро, – она произносит это так обыденно, все еще не глядя на меня. – Я в тебя влюблена. До этого момента я боялась тебе сказать.

Я не знаю, что ответить. Я никогда не был влюблен. Однажды пережил безумное увлечение. Один раз. И из-за этого у меня были большие проблемы. Першит в горле, и я снова кашляю.

– Аминат…

– Я большая девочка. Я знаю, что есть разница между влюбленностью и отношениями. Я знаю, что есть разница между любовью и доверием.

– Я…

– Ты все еще хочешь меня?

– Конечно.

– Тогда тебе придется заслужить мое доверие. – Теперь она смотрит на меня. – Ты никогда не был с этой женщиной физически?

– Никогда. Я даже не представляю, как она выглядит.

– Ты был еще с кем-то еще после того, как был со мной?

– Что? Нет. Господи.

– Поехали, Кааро. Когда доберемся до Роузуотера, отвези меня на работу. Я кое-что забыла.

– Я не знаю, где ты работаешь, – говорю я. Завожу машину. – Если уж на то пошло, я вообще не знаю, чем ты занимаешься.

– Ты многого обо мне не знаешь, Кааро. Хорошо, что ты нравишься моему брату.

Я думаю о том черном пламени, что окружает ее ментальный образ в ксеносфере, но ни о чем не спрашиваю.

Мы останавливаемся в мотеле и проводим там ночь.

Меня будит какой-то звук. Шуршат простыни, и Аминат прижимается ко мне, но продолжает спать. Мы в постели, и меня накрывает ощущение непривычности и неуместности, но оно быстро проходит. Она дышит мне в висок, и я поворачиваюсь, чтобы вдохнуть этот воздух, чтобы убедиться, что она здесь.

Любовь.

Такое душевное состояние мне незнакомо. Раньше я бродил по больничным палатам, ища стимул просыпаться по утрам. Я заходил к смертельно больным, смотрел на них и слушал мысли умирающих. Если умирающий сожалел, что чего-то не сделал, я это делал.

Я – больничный призрак. Это еще один род воровства. Я краду мечты, я краду надежды, я краду целые жизни.

В больницах мысли иные. Там происходит первобытное утверждение жизни. Это идеальное противоядие от моей апатии. Было. С появлением Аминат я в нем не нуждаюсь.

Я вхожу в больницу святого Иосифа, или клинику Омоджола, и сперва сижу в отделении травматологии. Сначала мне даже не нужно входить в ксеносферу. Разговоры тут сердитые, боязливые, тревожные и часто бессвязные. Я сажусь и слушаю их в качестве аперитива.

– Почему так долго?

– Чем ты думал?

– Столько крови.

– Почему так долго?

– Сиди здесь. Я позвоню твоей матери.

– Клянусь, это случайно вышло.

– Почему так долго?

– Думаешь, они там просто играют?

– Я тут кровью истекаю.

– Господи, как больно.

– Walahi talahi, я прикончу кого-нибудь, если мне не помогут.

– Хоть бы кто-то обратил внимание.

Выдержать это можно минут пять, максимум десять. Потом это переходит в самопотакание. В травматологии все затаенное, как правило, согласуется с внешними переживаниями, и нет нужды входить в ксеносферу.

Я выплываю в коридоры, словно призрак, уворачиваясь от носилок, сопровождаемых быстроговорящим, одетым в халаты персоналом и ленивыми, случайными всплесками мысли у пациентов под наркозом. Мысли детей прорываются с этажа педиатрии, энергичные, полные надежды, ярко окрашенные, как только они начинают выздоравливать. Мысли больных побледнее, но надежды в них не меньше.

Палаты для паллиативной помощи обычно в дальней, тихой части больницы. Ксеносфера здесь полна призраками, мыслительными отголосками людей, давно уже умерших. Повторение продлевает жизнь дорогам в сети. Их я-образы не видят меня, просто дрейфуют. Они – информационные тромбы в мировом разуме. Не живые, хотя способны общаться. Я могу говорить с ними и делал это. Они рассказывают о своей жизни, о том, что сделали и не сделали. Больничные призраки выглядят больными или ранеными, кровоточат, истекают гноем, кашляют, хотя у них нет легких, все еще проявляют симптомы болезни, которая унесла их.

Многие из лежащих здесь умирают слишком быстро, до очередного открытия биокупола. Печеночно-клеточная карцинома. Шесть месяцев жизни.

Их сожаления захлестывают меня. Я должен был ей позвонить. Надо было извиниться. Я хотел увидеть скалу Олумо. Я никогда не был за границей. Нужно было завести детей. Зачем я убил его? Я так тяжело работал, и зачем? Интересно, что с ней случилось? Интересно, что с ним случилось? Не стоило… Я хочу… Мне нужно… есть еще время…