Егор Радов - Змеесос [litres]

– Меня зовут Андрей Уинстон-Смит, – сказал некий человек, вышедший в центр комнаты вместе с листком бумаги в руках.

– Я поклонник философии Федорова, – сказал он значительным тоном. – Я написал стихотворение в прозе, и меня попросили прочесть его вам вслух.

Все присутствующие с любопытством сели на пол и на стулья и приготовились слушать этого человека. Он прокашлялся, развернул свой листок и прочел:

«Однажды особь выпустили наружу. Поправив манжеты и выпив кофе, индивидуум сел в кресло и положил ногу на ногу. В глубине сознания раздавался еле слышный поток схлынывающей пустоты, хаотических устройств, которые, подобно угрожающему безумию ночных бабочек, когда-то облепляли тело и душу единой сферой ненужных чувств и нерешенных вопросов. Лишь загадочная улыбка напоминала о последовательно проведенном ряде компромиссов, сжигающих все неприятное внутри. Снаружи появился некоторый блеск – и больше ничего. Кофе обладал радостным вкусом, кресло было пушистым и мягким, цилиндр, словно вальяжный гость, застенчиво притаился на вешалке, а впереди ждал еще неоткрытый Китай. Трагедии и основные вопросы приобрели непередаваемое чувство милой реальности и прочно встали на почетное место в красивом шкафу среди прочих предметов – когда-нибудь их можно будет взять оттуда, словно антикварную книгу, бережно смахивая пыль рукой в белой перчатке. И все это присутствовало будто всегда и в первый раз – даже простая весна с легкостью расщепляла атомы поисков смысла и создавала целостное и циничное восприятие окружающего – особь вступила на нечестный путь. Чашечки, побрякушки и прочий кайф вытеснили основу личности – как будто в самом деле можно было стать ближе к телу и придумать новые тайны.

– Чистая работа, – сказал то ли Бог, то ли врач, любуясь на свое создание, которое уже не волновалось о высших смыслах, заключенное в уверенность собственных смеющихся слов».

Человек закончил чтение, положил листок в карман и отошел к стене. Остальные люди молчали какое-то мгновение, потом Степан Узюк сказал:

– Ну… Клево, особенно – про «радостный вкус» кофе.

– Мне не очень понравилось, – сказал Антон Дзерия.

– Ну почему, – задумчиво проговорил Белый. – Тут присутствует полная ясность выражения, то есть задача абсолютно адекватна тексту.

– Ясность – это же не главное, – сказал Дзерия. – Это должно быть искусством, независимо от того, насколько текст ясен или, наоборот, полностью темен.

– Я не говорил о ясности текста! – воскликнул Артем. – Я говорил о ясности изложения своих мыслей, своих идей… Которые, надо сказать, здесь довольно акциденциальны.

– Я не заметил здесь акциденциализма, – сухо сказал Антон. – Давай спросим у третьего человека. Миша, как вам этот текст?

– Я ничего не понял, – сказал Миша.

– Вот видишь! – хором крикнули Дзерия и Белый, повернувшись друг к другу лицами. В это время в дверь раздался громкий стук, прекратившийся только, когда хозяйка повернула ключ в замке. Немедленно в квартиру вошло пять людей в серых костюмах с наглыми лицами.

– Здравствуйте, – вкрадчиво сказал один. – Мы – служба охраны порядка. Мы ищем акциденциалистов.

– Это мы! – опять же хором ответили Антон и Артем.

– Ага! – довольно сказал человек в сером. – Если не ошибаюсь, Дзерия и Белый?

– Да. Что вам угодно?

– У нас есть приказ о вашем расстреле. Конечно, мы живем в свободной зоне, но для того, чтобы реальность не превращалась в слишком уж скучный рай, необходимо совершать иногда такие вот вещи, которые более подходят этим гадам-тоталитаристам.

– Вы не имеете права! – гневно крикнул Артем Белый чистым, возмущенным голосом.

– Конечно, – ответил главный из вошедших. – Но прошу вас понять правительственные мотивы. Никакая система не может выдержать долгого существования, если она будет следовать только собственной логике и ни в коем случае не отступать от своих железных правил. В этом случае она просто уничтожится от собственной герметичности, от заорганизованности. Поэтому каждая, самая совершенная структура – а в данном случае именно таковой является наша свободная зона – должна выкинуть что-нибудь эдакое, как вот, например, назначенный на сегодня расстрел акциденциалистов. Это просто необходимо для процветания всех нас, а кроме того, вам вообще дается редкая удача испытать счастье смерти за собственные убеждения. Если хотите, мы можем вас сжечь на медленном огне.

– Это безобразие! – закричал Дзерия, оглядываясь зачем-то. – Я сегодня не готов, я должен осознать всю глубину происходящего и написать стихи…

– Вы осознаете всю глубину при первой же прямой угрозе, – веско сказал один из серых людей и вынул револьвер.

Дзерия посмотрел на ствол, представив, как безжалостная несправедливая пуля пронзает его наполненный салатами поэтический живот, и восхитительно ужаснулся этой натуральной сцене, которая должна была вот-вот произойти; но тут мысль о слишком поспешной гибели снова охватила его, и он твердо сказал:

– Это будет истинным насилием. Вы должны были предупредить.

– Я тебя сейчас изнасилую! – зло сказал какой-то серый человек, похожий на мрачного садиста. – Задушил бы тебя, гнида!

– Тьфу! – презрительно плюнул Антон ему в рожу. Тут же этот человек бросился на Дзерия и быстрым ударом поверг его на пол. Потом он произвел ряд жутких ударов ногами и руками, в результате которых Дзерия оказался полностью избит и окровавлен, а потом с жуткой улыбочкой достал из кармана опасную бритву и стал осматривать какое-нибудь место на антоновском теле, которое можно первым покорежить и порезать.

– Назад! – вдруг крикнул начальник. – У нас приказ: расстрелять! А вам, Лебедев, объявляю строгий выговор второй степени.

Человек, похожий на мрачного садиста, с большой неохотой отошел от объекта своих насильственных наклонностей и вытащил большой черный пистолет. Антон Дзерия медленно встал, показав всем свой разбитый рот и искалеченный нос. Белый с большим страхом смотрел на все происходящее.

– Милый мой, умрем за искусство! – сказал он Антону, но тот только харкнул кровью в угол.

– Ладно, – сказал начальник. – Пора кончать с вами. А ну-ка, к стеночке! А вы, мои ребятушки, доставайте пистолеты и цельтесь ими в жизненно важные точки тела.

Немедленно образовалась классическая расстрельная картина в этой комнате, напоминающая замечательные ужасы знаменитых казней и гнусных убийств в упор, когда и жертва и виновник событий испытывали нечто поистине запредельное и подлинное, совсем как при первом видении света; и понимали абсолютную убедительность этой прекрасной настоящей минуты, которая наступит прямо сейчас.