Егор Радов - Змеесос [litres]

– Я… – сказал Артем Белый и тут же упал, сраженный четырьмя пулями, внедрившимися в его шею, в грудь, в пятку и в живот. Сверху на него свалился ойкнувший Антон, тут же умерший от попаданий в головной или сердечный центр. Четыре секунды спустя скончался и Велын.

– Свершилось! – гордо заявил начальник и нарочито засмеялся. – Больше нет у вас акциденциалистов?

– Нет, – мягким тоном ответила хозяйка. – Мы все другие.

– Чудно! – воскликнул начальник. – Только я забыл зачесть приказ. Он звучит примерно так: «За выпячивание несущественных сторон реальности, изображение глупостей, общий грязный поклеп на всю действительность в целом и прочий маразм членов объединения „акциденциалисты“ расстрелять на месте». Жаль, что они не услышат этих приятных слов. Интересно, кем вы стали, дорогие…

Начальник замолчал, сделал серьезное лицо и даже всхлипнул. Но потом он посмотрел на Мишу Оно и спросил:

– А ты кто такой?

– Я – никто, – ответил Миша. – Я не нашел себя.

– Это запрещено, – сказал начальник. – Все должны кем-то быть. Будь с нами!

– Я не хочу никем быть, – ответил Миша. – Я ничего не помню.

Какой-то маленький серый человек подошел к нему и сказал:

– Я – член общества радующихся самоубийц. Присоединяйся к нам, и ты станешь собой!

– Как? – спросил его Миша, сложив руки на груди.

– Ты видишь окно, ты видишь высоту, прыгни в окно, прыгни отсюда, прыгни… И тебя поддержат.

– Пошел ты! – презрительно сказал ему Миша Оно.

– О, ты! – патетично воскликнул начальник. – Я уважаю твою убежденность, твою смелость, твой долг, твой взгляд! Но ты должен кем-то стать, ты должен быть, ты должен стать. Твое счастье, что я не настоящий служащий, что мы не охраняем порядок, что мы ведем себя как гнусные преступники, что на самом деле мы писатели-субстанционалисты, и мы всегда спорили вот с ними, и мы им противоположны, мы описываем только самые главные вещи: только Бог, только смерть, только истина, только любовь, только сущее – вот предмет искусства: это тайна, это бытие, это слава, это все. И мы решили их прикончить, что и было сделано, но ведь сказано где-то, что кровь – высший дух? Будь с нами, ты; надо кем-то быть; иначе ты тоже умрешь и превратишься непонятно в кого; скажи, кто ты: кто есть ты?!

– Я люблю, – сказал Миша Оно, показывая на Антонину, найденную в ресторане.

– Да, – тихо сказала она, идя к нему сквозь комнатное пространство, людей и трупы.

– В этом случае хорошо, – гордо проговорил начальник, поднимая вверх свои большие руки, и Лебедев засмеялся.

А тогда возникло нечто, и безудержная нежность поразила необъятную Мишину душу, представ цветком любви в обличии чего угодно. Когда его губы ощутили что-то девичье, сердце начало стучаться в неоткрываемую дверь плоти, как в запретный утробный рай; и другое лицо во тьме матово сияло под луной; и дыхание стало истинным вином, а остальное белое тело стало садом или звездой; и тогда любимая возникла, как отдельное существо здесь рядом, вместе с этим мгновением, и улыбкой, и рукой; и наступило что-то по-настоящему черное и светлое, и окно осталось на месте. И он помнил недавнюю машину, а в машине был шофер, и они вдвоем, коньяк и снег на стеклах; они неслись вперед, и их плечи были рядом. Когда она стояла в платье посреди комнаты, на вершине, на острие, и смотрела вниз, и он сделал шаг. Когда она стояла в белых штанах с черным поясом перед ним, и он взял ее за руку, и они пали. Когда она была обнажена там, наверху, ее улыбка сулила будущую нежность и симпатию, а он был готов стать Сиамским близнецом для своей возлюбленной, объединив себя с ней расхожей целью живых существ. Он взял девушку за ручку, и они взмыли вверх, словно земные твари, рожденные летать; ступени домов мелькали повсюду глубинными кошачьими глазами; предвкушая зарождение содружества, Миша и Антонина щебетали, как полевые птички на пути назад-в-рай, девушка распахивала пальто, превратившись в дельтаплан, летящий вдаль; Миша выставлял свой локоть, чтобы любовь цеплялась за него, и пролонгированный поцелуй ласкал их объединенный язык, когда девушка была совсем рядом.

Любовь приятна. Это была мысль, возникшая как и все остальное.

– Любовь приятна, – сказал Миша Оно, погладив рукой подушку с еще одной головой на ней.

«Любовь приятна», – подумал Миша Оно, приподнимаясь в кровати, чтобы взглянуть в полутьму и увидеть.

– Ты жив, мой возлюбленный, моя морская пена, мой кофе на столе, мое чудо во мне, мой свет за углом, моя роскошь в ресторане! Ты вечен, я бесконечна; я оплету тебя собой, словно плющ или туника, и я буду здесь до утра, и мы будем пить алкоголь, и слушать музыку, и сидеть на полу всю ночь; и ты есть сейчас!

Это были слова Антонины, это была ее речь в той же постели, где было все; и она зажгла свечу, чтобы качающийся свет отражался от ее великого лица, как от луны, и чтобы видеть Оно, и его глаза, и плечи.

Они лежали рядом друг с другом и помнили свое бегство от непонятных художественных людей, которые убивали и хотели что-то создать. Уединение приняло их и дало им радость. Вдали были трупы, и смерти, и задачи делать что-нибудь еще, а здесь наступил высший свет в виде любящей веселой пары, наслаждающейся подлинным; и все другое перестало касаться этих душ, отступив от них на время, словно рабочий, покидающий станок, чтобы уйти спать.

Когда-то они были спасены, благодаря узнаванию себя; и открывшийся путь предстал перед ними, имея в конце заветную дверь, за которой можно было заняться своей любовью. Опанас Петрович крякнул, сидя в туалете, и прокричал жене: «Эй, иди выключи телевизор!» Жена степенно подошла к телевизору, нажала на кнопку, и он перестал показывать передачу о коррупции. Опанас Петрович вышел из туалета и пошел в ванную. Там он помыл руки и долго их вытирал полотенцем. Когда он пришел на кухню, ужин был уже готов. «Устал я!» – сказал Опанас Петрович. Он работал в милиции почтмейстером. Так они и оказались именно здесь и сейчас лежали в восторге от себя и не чувствовали разницы между собственными ногами или руками, воображая, что все есть общее.

– О, как я люблю тебя, ты! – воскликнул Миша Оно, озаренный свечой. – Ты прекрасна, ты – Оля, Антонина! Когда ты была кораблем, я был пиратом, когда ты была рассветом, я был ущельем, когда ты была пчелой, я был человеком, когда ты была юношей, я был девушкой! Я всегда был с тобой, и если этот мир был создан, то это были мы. Я помню наши путешествия и наши возвращения, я помню твою гибель и мой крик, я помню твое паденье и твой пульс, и я помню все. Я нашел это, я узнал новую тайну, она существует; любовь есть лучшее, и моя цель – быть здесь!

– Это правда, – ответила Антонина, ласково прильнув к нему плечом и щекой. – Я чувствую смысл в этих твоих словах, и я вижу тебя здесь. Когда я увидела тебя, я не знала ничего; когда я пришла к тебе, переступив через чье-то тело, я узнала, что это – истинно ты; когда ты неловко танцевал, пытаясь спрятать свой мир и не-красоту, я полюбила тебя и влюбилась в тебя; и когда мы с тобой, то все кончается, и счастье пронзает каждый здешний предмет и атом! Я помнила тебя всегда, неужели это так, неужели это ты? Мир возник, ничто кончилось, я была всем, и ты был рядом; в лесах из хвощей ты кричал, и я летала вокруг; на вершине гор ты полз вниз, и я была с тобой; в печальном театре ты выступал, и я аплодировала и падала в обморок; внутри ракеты ты летел, и я звала тебя, обращаясь в радиоазбуку; и мое пищание, заменившее шепот и объятия, несло тебе тепло и родной дом! Неужели ты не помнишь, как мы сидели в одной вонючей камере, и ты отодвигал парашу одним неуловимым движением привыкшей к неволе ноги?