Владимир Сорокин - Теллурия

Ким молчал.

Соловьева молча расстегнула жакет, обнажила правое плечо, повернула к Киму. На плече алела живая татуировка: сердце в окружении двух скрещенных костей. Сердце ритмично содрогалось.

Ким уставился на сердце.

— Когда Государь объявил Третий партийный призыв, мне было двадцать лет. Муж воевал, ребенку — три года. Работала номинатором. Денег — двадцать пять рублей. Даже на еду не хватало. Копала огород в Ясенево, сажала картошку. На ночь брала подработку, месила для китайцев умное тесто. Утром встану — глаза после ночного замеса ничего не видят. Хлопну бифомольчика, ребенка накормлю, отведу в садик, потом на службу. А после службы — в райком. И до десяти. Зайду в садик, а Гарик уже спит. Возьму на руки и несу домой. И так каждый день, выходных в военное время не полагалось. А потом в один прекрасный день получаю искру: ваш муж Николай Соловьев героически погиб при освобождении города-героя Подольска от ваххабитских захватчиков. Вот тогда, Виктор Михайлович, я сделала себе эту памятку. И перешла из технологического отдела в отдел соцстроительства. Потому что дала себе клятву: сделать нашу послевоенную жизнь счастливой. Чтобы мой сын вырос счастливым человеком. Чтобы его ровесники тоже стали счастливыми. Чтобы у всех трудящихся подмосквичей были дешевые квартиры. Чтобы наше молодое московское государство стало сильным. Чтобы больше никогда никто не дерзнул напасть на него. Чтобы никто и никогда не получал похоронки.

Она замолчала, отошла от Кима, застегнулась, села за стол.

— Что я должен делать? — глухо спросил Ким.

Соловьева не спеша закурила, постучала красным ногтем по столу:

— Вот сюда. Завтра. Девять тысяч. Золотом. Первой чеканки.

— Я не соберу до завтра, — быстро ответил Ким.

— Послезавтра.

Он неуютно повел плечом:

— Тоже нереально, но…

— Но ты сделаешь это, — перебила его Соловьева.

Он замолчал, отводя от нее злой взгляд.

— И никаких рекламаций, никаких затирок. — Она откинулась в кресле.

Сцепив над пахом свои руки, Ким зло закивал головой.

— Девять тысяч, — повторила Соловьева.

— Я могу идти? — спросил Ким.

— Иди, Виктор Михалыч. — Соловьева холодно и устало посмотрела на него.

Он резко повернулся и вышел, хлопнув дверью.

— Гнать эту гниду надо из партии, — угрюмо заговорил долго молчавший Муртазов.

— Гнать к чертовой матери! — тряхнул массивной головой Гобзев.

— На первом же собрании! — хлопнул умницей по столу Малахов.

Умница пискнула и посветлела.

— Не надо, — серьезно произнесла Соловьева, глядя в окно на толпу демонстрантов. — Пока не надо.

По-деловому загасив окурок, она встала, одернула жакет, тронула прическу, успокаивая все еще шевелящихся мормолоновых жуков, и произнесла громко, на весь кабинет:

— Ну что, товарищи, пойдемте говорить с народом.

Дверь осторожно приотворилась.

— Есть, есть, — едва шевеля губами, произнес Богданка.

Дверь захлопнулась. Богданка не услышал, а скорее почувствовал, с каким трудом руки Владимира справляются с дверной цепочкой.

«Да есть же, все в порядке!» — хотелось выкрикнуть ему в эту проклятую старую, убогую дверь, обитую черт знает каким дерьмовым материалом еще с доимперских, а может, и с постсоветских или даже с советских времен.

Но он сдержался из последних сил.

Владимир распахнул дверь так, словно пришел его старший брат, безвозвратно пропавший без вести на Второй войне. Богданка почти впрыгнул в теплую полутьму прихожей, и едва Владимир захлопнул и запер за ним дверь, не раздеваясь, бессильно сполз по стене на пол.

— Что? — непонимающе склонился над ним Владимир.

— Н-ничего… — прошептал Богданка, улыбаясь сам себе. — Просто устал.

— Бежал?

— Нет, — честно признался Богданка, вынул из кармана спичечную коробку, протянул Владимиру.

Тот быстро взял и ушел из прихожей.

Посидев, Богданка скинул с себя на пол куртку, размотал и бросил шарф, стянул заляпанные подмосковной грязью сапоги, встал, зашел в ванную, открыл кран и жадно напился тепловатой невкусной воды. Сдерживая себя, глянул в зеркало. На него ответно глянуло серое осунувшееся лицо с темными кругами вокруг глаз.

— Спокойный вечер, — произнесли обветренные губы лица и попытались улыбнуться.

Богданка оттолкнулся от пожелтевшей раковины, пошел в комнаты.

В гостиной на ковре кругом сидели молча двенадцать человек. В центре на сильно потрепанном томе «Троецарствия» лежала открытая спичечная коробка. В коробке серебристо поблескивал теллуровый клин.

Богданка сел в круг, бесцеремонно потеснив подмосквича Валеного и замоскворецкую вторую подругу Владимира Регину. Они не обратили внимания на грубость Богданки. Взгляды их не отрывались от кусочка теллура.

— Ну что, сбылась мечта идиотов? — попробовал нервно пошутить Валеный.

Все промолчали.

Владимир нетерпеливо выдохнул:

— Ну давайте тогда… чего глазеть-то, честное слово…

— Господа, надобно бросить жребий так, чтобы все были удовлетворены и не было даже тени обиды, даже малейшего намека на какую-то нечестность, на передергивание, на что-то нечистое, мелкое, гнилое, на чью-то обделенность, — с жаром заговорил щуплый, субтильный Снежок.

— Никаких обид, никакого жульничества… — замотал бульдожьей головой вечно сердитый Маврин-Паврин.

— Послушайте, какие же могут быть обиды? — забормотала полноватая, плохо и неряшливо одетая Ли Гуарен.

— Меня обидеть легко… — еле слышно пробормотал сутулый Клоп.

— Не о том говорим! Решительно не о том! — ударил себя по колену Бондик-Дэи.

— Нет уж, давайте оговорим, давайте, давайте, давайте, — зловеще закивал Самой.

— Послушайте! Черт возьми, мы собрались не для жульничества! — повысил голос Владимир, и все почувствовали, что он на пределе. — Вы у меня в доме, господа, какое, на хуй, жульничество?!

— Владимир Яковлевич, речь идет не о жульничестве, оно, безусловно, невозможно среди нас, людей вменяемых, особенных, умных, ответственных, но я хотел бы просто предостеречь от… — затараторил Снежок, но его перебили.

— Жребий! Жребий! Жребий!! — яростно, с остервенением захлопал в ладоши Владимир.

На него покосились.

Сидящая рядом пухлявая Авдотья обняла, прижалась:

— Володенька… все хорошо, все славно…

Он стал отталкивать ее, но Амман протянул свою большую руку, взял Владимира за плечо:

— Владимир Яковлевич, прошу вас. Прошу вас.

Его глубокий властный голос подействовал на Владимира. Он смолк и лишь вяло шевелился в объятиях Авдотьи.

— Господа, — продолжил Амман, обводя сидящих взглядом своих умных, глубоко посаженых глаз, — мы собрались здесь сегодня, чтобы пробировать новое. Это новое перед нами.