Сергей Кузнецов - Живые и взрослые [трилогия]

– Вот и нет, – возражает Ника, – он хотел сделать Границу дырявой, а не прозрачной. Это – совсем другое. Прозрачная – ходи кто хочешь, а через дырявую только сам Орлок и его упыри ходили бы.

Марина думает: а если и в самом деле – прозрачная Граница? Майк бы приходил в гости к ней, она – к нему.

Впрочем, нет. Пусть Майк остается там, по ту сторону. Он сам говорил: мертвым с живыми не по пути. Майк, наверное, так и остался, кем был, а она, Марина, – она поменялась.

И к тому же, что бы она ему теперь сказала? Знаешь, моя подруга Ника убила твоего отца? Отличная история, ничего не скажешь!

Нет уж. Лучше – всё как есть. Мертвые с мертвыми, живые – с живыми.

– Я на днях как раз об этом думала, – говорит Ника. – В нашем мире хотя и есть Граница, но все-таки она не совсем непроницаемая, так? Дипломаты в Заграничье ездят, у нас мертвое кино показывают, ну и вообще – все знают: есть живые, а есть мертвые. И живые со временем станут мертвыми.

– Ну да, – кивает Гоша, – и что?

– А представьте мир, где Граница еще прочней. Где люди вообще не знают, есть у мертвых какая-то жизнь или нет. То есть человек становится мертвым, тело закапывают – и все. Дальше – неизвестность. Не Граница – настоящая стена. Знаете, что будет?

– Мертвых фильмов не будет, – говорит Лёва.

– Мертвых вещей тоже, – кивает Марина.

– Это да, – соглашается Ника, – но главное – не это. Главное – люди вообще перестанут о мертвых думать и говорить. Ни хорошего, ни плохого. Вот у меня мама с папой стали мертвые – ну, пятнашки меня дразнили, Зиночка меня жалела, все по-разному. А в том мире, который я придумала, об этом вообще никто бы не говорил. Потому что одно дело – я знаю: мама и папа – мертвые, и я верю, они хорошие мертвые, и думаю о них, мечтаю, что, когда я буду мертвая, я их могу встретить. А тут представьте: стали мертвыми – и все. Ничего не известно. Страшно-то как! Мне бы, наверное, вообще ничего не сказали, стали бы врать: мол, папа и мама уехали в далекое путешествие, в другую страну…

– По-моему, с дважды мертвыми все так и происходит, – говорит Лёва. – Помните, Алурин даже говорил: граница между миром мертвых и миром дважды мертвых куда крепче нашей.

– Вот и я об этом, – кивает Ника, – мы живые, потому что у нас Граница проницаемая, потому что знаем хоть что-то о том, что там, за ней. А была бы она непрозрачной – мы были бы совсем как мертвые.

– И поэтому, – говорит Марина, – ты и хочешь Границу разрушить?

– Ну да, – кивает Ника, – чтобы мы были по-настоящему живые. Еще живее, чем сейчас.

– А если Гошина мама права? – спрашивает Марина. – И в этом Открытом мире в самом деле все, как она говорила?

– Ну и что? – отвечает Ника. – Даже так – все равно лучше, чем всю жизнь в клетке, как сейчас.

– Ладно, – говорит Гоша, – надумаешь ломать Границу – вперед, мы, к счастью, знаем уже, как, если что, тебя вытаскивать.

– Ножик только возьми, – смеется Лёва, – и пистолеты. А то мало ли что.

– Это да, это точно, – соглашается Гоша, – но их я сам возьму. Ты же, Ника, знаешь: я за тебя с кем угодно готов драться – и с живыми, и с мертвыми.

– Что значит – ты готов? – возмущается Марина. – Мы все готовы! И за Нику, и за тебя, и за Лёву. За любого из нас.

Почему-то в голове всплывает строчка – не строчка, так, кусочек: …За други своя . Ну да, наверное, так это называется.

– Хотя ты из нас, Ника, все-таки самая дурная, – добавляет, смеясь, Марина.

– А ты знаешь – почему? – говорит Ника. – Помнишь, я вас привела к Аннабель знакомиться и она спросила: что, мол, вам нужно? А ты ответила: Мы хотим изменить мир . Я это навсегда запомнила. Мне тогда казалось, что Аннабель – клевая и классная, а как тебя услышала, я сразу подумала: ого!

– Но я больше не хочу менять мир, – говорит Марина. – Если менять мир, слишком много людей зря пропадут. Как Алурин, как Зиночка.

– Да ладно тебе, – отвечает Ника, – на самом деле ты тоже хочешь изменить мир. Мы бы все хотели его изменить, но боимся, что у нас не хватит сил. Потому что мы – только дети. Так давайте, когда вырастем, не забудем, что мы хотели: изменить этот мир.

– Но мир меняется все время, – говорит Гоша, – что бы мы ни делали. Вот мы съездили на Белое – и мир изменился.

– Что значит – изменился? – отвечает Ника, – Живые перестали становиться мертвыми? Зло исчезло? Граница рухнула? Есть важные вещи, а есть – ерунда. Ерунда всякая меняется, а важные вещи – нет.

– А что мою маму спасли – тоже ерунда?

– Не ерунда, нет, – говорит Ника, – но, все равно, – давайте даже через много лет не забудем: когда мы учились в школе, этот мир нам не слишком нравился.

У метро они подходят к автомату. Марина выгребает оставшиеся четыре копейки. Ребята по очереди наливают в единственный стакан и пьют газированную воду без сиропа. Пузырьки щекочут нёбо, в густой зелени поют птицы, ярко светит солнце, ветер несет вдоль тротуара первый осенний лист – ярко-желтый, почти оранжевый.

Скоро кончится лето.

Вечером, засыпая, Марина представляет: первого сентября она снова пойдет в школу. Расшвыривая ногами листья, привычной дорогой, мимо совсем уже не страшной «пятнашки».

Что там будет, в восьмом классе? Ах да, решено: она будет старостой! Ну и отлично!

И вот, на зыбкой грани яви и сна, Марина видит себя – высокую, стройную девушку, в аккуратной школьной форме, в туфлях на высоком каблуке, в голубом переднике. Она стоит во дворе школы, а там Лёва – тоже высокий, стройный – несет на плечах маленькую девочку в праздничном платье, по кругу обходит звезду в центре двора, а в руках девочки оглушительно и счастливо заливается серебряный звонок с голубым бантом – и Марина понимает: это другое первое сентября, выпускной класс, еще через пару лет. И пока звенит звонок, пока смеется счастливая первоклашка, Марина пытается сосчитать, сколько лет осталось, но, так и не сосчитав, засыпает.

Марина спит, спит глубоким сном – и там, во сне, она уже совсем, совсем взрослая.

Здесь всегда холодно. Ледяной ветер носится по бесконечным коридорам, поскальзывается на полированном паркете, задувает в приоткрытые створки шкафов, шелестит бумагами в скоросшивателях. Промозглые коридоры пересекаются под прямыми углами, то длятся без конца, а то резко поворачивают или утыкаются в глухую стену. Вдоль коридоров – двери, иногда за ними ледяная пустота, иногда – еще один коридор или кабинет, неотличимый от сотен тех, где уже побывал, куда еще попадешь.

Если встретишь кого-нибудь – не разговаривай. Возможно, вы говорите на разных языках. Возможно, ему незачем с тобой говорить. Почти наверняка – тебе не о чем говорить с ним.