Сергей Кузнецов - Живые и взрослые [трилогия]

– Ну, хотя бы ты скажи: это ведь неправда? Я ведь никогда никого не предавала?

Все-таки заблудилась… нет, не то чтобы заблудилась, просто выбежала из подъезда, а потом повернула не туда, к лесу, а не к метро, ну и не могла уже остановиться, так и бежала, почти плача от злости, сама не зная почему.

Наверно, просто перепугалась.

Вот уже полтора года она, когда становится плохо, вспоминает: ведь было однажды, когда она, Ника, оказалась сильной и смелой. Да, там, на берегу Белого моря, в бифуркационной точке, в месте силы, сама, своей рукой, она убила хитрого и коварного Орлока Алурина – и это воспоминание было ее маленькой тайной, можно сказать, личной точкой силы.

И вот теперь вернулось бумерангом, смутной угрозой.

Зачем людям из Учреждения убийца Орлока? Чего они хотят от него?

Ника бежит по узкой тропинке, петляя между сугробами. Над нею нависают поникшие под недавно выпавшим снегом ветви столетних елей. Где-то далеко пронзительно кричит ворона, и на другом краю леса многоголосый хор каркает в ответ.

Ника останавливается, переводит дыхание.

Сесть в сугроб, никуда не идти, остаться здесь, в лесу. Пойдет снег, насыплет сверху домик, можно будет зазимовать, как медведь в берлоге. Никто не найдет, никто не тронет.

Мягко, тихо, покойно.

Ни Учреждения, ни Марины, ни Гоши.

Не надо бежать, не надо прятаться, не надо ни хитрить, ни бороться.

Ника навзничь падает в снег. Теперь над ней – синее-синее небо, непривычное для ранней зимы. Черным пунктиром проносится по нему ворона.

Одинокие снежинки пикируют на лицо и тают.

Когда-то мама учила Нику изображать ангела: вот так лечь в сугроб, помахать руками – и тогда на отпечатке в снегу будет казаться, что у тебя выросли крылья.

Нике уже давно не хочется так играть – наверное, потому, что нет мамы.

В древности люди верили в ангелов, говорили, они помогают при Главном Переходе.

Если это вымысел, если ангелов нет, значит, никто не помогал Никиным родителям?

Ника садится в снег и вытирает лицо, мокрое не то от слез, не то от снежинок, потом слышит шорох и оборачивается.

На дорожке неподалеку замерла белка. Настоящая белка. Не такая, конечно, как в детских книжках, – скорее серая, чем рыжая, да и хвост не слишком-то пушистый, но все равно: живая белка. Смотрит глазами-бусинками, явно ждет чего-то.

Ну конечно! Наверняка привыкла, что люди ее кормят. Жалко, у Ники с собой никакой еды.

– Извини, белка, – говорит девочка и разводит руками.

Кажется, белка поняла. Показалось даже, будто кивнула – мол, не беда, в другой раз – и заспешила прочь, к ближайшему дереву, старому, могучему, в два обхвата, и вот взбегает по стволу, исчезает в заснеженных ветвях.

Что я так разозлилась, думает Ника. Теперь самой стыдно. Наверно, все из-за Гоши. Что он, в самом деле, как дурак молчал весь день? Извинился бы – и дело с концом.

Ника поднимается, отряхивает налипший снег и еще раз вытирает лицо.

Лес кажется огромным: заснеженные деревья, тихие шорохи, далекий птичий крик.

Целый мир, думает Ника, большой, безбрежный мир. Вороны, белки, еще какие-нибудь звери. И посреди этого мира – она одна, маленькая девочка.

Как в сказке про падчерицу, брошенную мачехой в глухом лесу.

В таких сказках, знает Ника, лес всегда выходит добрее, чем казался сначала: набредешь на домик гномов, помогут волшебные звери, спасет какое-нибудь неведомое чудо.

А ведь неведомое чудо всегда рядом, понимает Ника. Вот старая ель пригнулась к земле, словно хочет о чем-то сказать на ухо, вот молочное облако трепещет в голубом небе, шелестит ветвями ветер, одинокая снежинка падает на рукав. Далеко-далеко на два голоса каркают вороны, под густым снегом спят в ожидании весны неродившиеся цветы, скачут в заснеженных кронах невидимые белки…

Ника смотрит на старое дерево:

– Эй, белка! Ты тут?

Лес, разумеется, молчит.

– Счастливо оставаться, белка, – говорит Ника, – приятно было познакомиться.

Она машет рукой огромным деревьям, высоким сугробам, цепочкам следов на снегу – и отправляется назад: обратно к людям, к геометрически-выверенным зданиям новостроек, к метро, домой.

Она улыбается.

– Ты уверен, что сработает? – спрашивает Вадик.

– Должно сработать, – говорит Гоша. – Ты, главное, лицо сделай пожалобней, а то у тебя рожа бандитская.

– Сам ты рожа! – беззлобно огрызается Вадик.

Они сидят на опушке, у сосны свалены два рюкзака и две пары лыж. Гоша зарылся в сугроб и не отрываясь смотрит в бинокль – отсюда хорошо виден поворот дороги. Когда появится фура, у них будет три минуты, чтобы подготовиться.

Спланировал боевую операцию, ничего не скажешь…

А еще года четыре назад Гоша с мамой и папой ходил в лыжные походы где-то в окрестных лесах. Хорошая тогда была жизнь, понятная. Идешь следом за папой, снег под лыжами скрипит, солнце в каждом кристаллике льда переливается маленькой радугой. Когда Гоша уставал, папа сцеплял их лыжные палки, Гоша брался за свою двумя руками, папа ехал спереди, тащил Гошу за собой, как катер – спортсмена-воднолыжника. А мама бежала сзади, подбадривала, кричала: быстрее, быстрее!

Наверно, это и было детство, думает Гоша. Когда все было просто: мама, папа, солнце, лес. Жизнь казалась ясной и понятной: слушайся старших, читай книжки, занимайся спортом, учись как следует – и все будет хорошо.

Жалко, что так никогда больше не получится.

Даже если у Гоши будет свой сын, и он станет катать его на лыжах, даже тогда день не будет таким солнечным, лес густым, а жизнь – простой и прекрасной. Потому что теперь Гоша не сможет учить своего сына тому, чему когда-то учили его: слушайся старших, занимайся спортом, читай, учись – и все будет хорошо… Не сможет, потому что не верит в это «хорошо». То есть, может, и будет хорошо, а может, и нет… кто его знает?

Скажет ли он сыну, что воровать – плохо? Наверное, скажет. А что когда-то, много лет назад, они с Вадиком лежали в засаде, словно налетчики из мертвого кино, – это, наверное, придется забыть. Не скажешь ведь: воровать плохо, но иногда можно.

Или все-таки нельзя?

– А если попадемся – чё будем делать? – спрашивает Вадик.

– Не дрейфь, – отвечает Гоша. – И вообще, не психуй попусту, вот все нормально и будет.

Эх, если бы на месте Вадика сейчас был Лёва, он бы психовать не стал. Лёва, он такой: если и боится, то виду не подаст – ни перед входом в заброшенный дом, ни перед целой армией зомби, ни перед Орлоком с его упырями.

Какими они все-таки были тогда маленькими! Сейчас, конечно, не попались бы в ловушку так глупо. Впрочем, сейчас уже нет их – все разбрелись, все поодиночке: и Марина, и Лёва, и Гоша с Никой.

Так по-дурацки получилось в воскресенье – вроде сразу выскочил от Марины, но сколько ни бегал по микрорайону, Ники нигде не было. Видимо, дошла до метро, пока он спускался.